Факты и цифры четко отражают тенденцию: общество уже упустило наших детей. А сейчас государственная машина доказала свою несостоятельность в деле привлечения гнусных преступников к ответу. Если система правосудия не в состоянии защитить наших детей, к кому им обращаться за помощью?»
Тобела сложил статью и сунул ее в карман рубашки. Он вышел на берег; под подошвами мягко шуршал песок. Совсем близко — только руку протяни — на волнах прибоя пляшут белые барашки. Он стоял сунув руки в карманы и вспоминал. Пакамиле и двое его друзей бегают по пляжу. Он явственно слышал их радостные крики, видел их голые фигурки. К коже прилипал песок — как звездочки на шоколадной глазури, руки раскинуты, как крылья. Мальчишки гуськом носились у самой кромки воды. На пасхальные каникулы он возил их в Хага-Хага на побережье Транскея. Они жили в палатках, готовили еду на костре, мальчики плавали и ловили рыбу между камнями, а в дюнах играли в войну. Их звонкие голоса не смолкали допоздна; они хихикали и болтали в соседней палатке.
Тобела поморгал глазами; на пляже сейчас никого не было. Что-то он расклеился. Все дело в недосыпе и последействии избытка адреналина.
Он зашагал по пляжу на север. Он пытался вновь обрести ту абсолютную убежденность в своей правоте, какая была у него в «Желтой розе». Тогда он верил, что поступает как должно; как будто вся Вселенная указывала ему путь. Как двадцать лет назад, когда он ощущал абсолютную справедливость Борьбы, — он откликался всей душой, всеми помыслами и инстинктами. Тогда он полностью соответствовал своему призванию.
Кому-то надо сказать: «Хватит! Если система правосудия не в состоянии защитить наших детей, к кому им обращаться за помощью?» Он воин, а в его стране по-прежнему идет война.
Почему же эти слова кажутся ему теперь такими пустыми?
Надо поспать; тогда все прояснится. Но спать не хотелось, не было сил находиться в четырех стенах номера в отеле — ему нужно было открытое пространство, солнце, ветер, горизонт. Ему не хотелось оставаться наедине с собой.
Тобела всю жизнь был человеком действия, он никогда не стоял в стороне, не был сторонним наблюдателем. Вот каким он был всегда и вот каким он всегда будет — солдатом, который смотрит в лицо насильнику и детоубийце и слышит грохот тамтамов. Его дело правое — невзирая на то, что он испытывает сейчас. Невзирая на то, что сегодня утром его убежденность дала сбой.
Он позаботится о том, чтобы гнусные псы оставили детей в покое. Где-то прячутся Коса и Рампеле, сейчас они беглецы, невидимки. Но рано или поздно они объявятся, зайдут к знакомым или что-нибудь натворят, и он возьмет их след и отыщет их, загонит в угол и предоставит слово ассегаю. Рано или поздно. Если хочешь выследить жертву, надо быть терпеливым.
А пока у него и другие дела найдутся.
— Я совершенно не умела обращаться с деньгами. Их вечно не хватало. Отец переводил мне на счет сто рандов в месяц. Сто рандов! И, как бы я ни старалась растянуть, денег всегда хватало только на две недели. Ну, может, на три — если не покупать журналов, меньше курить или притворяться, что я занимаюсь, когда друзья приглашают в кино, в кафе или на танцы… в общем, денег всегда было мало, а больше мне просить не хотелось, потому что тогда отец пожелал бы узнать, как я распоряжаюсь деньгами, начал бы пилить, донимать нравоучениями. Я узнала, что одна фирма в Вестдене нанимает студентов для работы официантами. Они обслуживали свадьбы, банкеты, корпоративные вечеринки и прочие мероприятия; платили девяносто рандов за работу официанткой или подавальщицей всего за одну ночь с субботы на воскресенье, и еще можно было купить форму со скидкой. Форма у них была что надо — черные колготки, черная юбка-карандаш и белая блузка. Я пришла к ним, и они взяли меня на работу. Хозяевами были два славных гея среднего возраста; каждые две недели они уходили в загул, но возвращались вовремя к следующему мероприятию.
Работа была не очень трудная, главное — привыкнуть долго находиться на ногах, а я выглядела потрясающе в юбке-карандаше, не подумайте, что я хвастаю. Но больше всего мне нравились деньги. Свобода. И… не знаю, возможность зайти в торговый центр, посмотреть на джинсы фирмы «Дизель» и, если понравятся, купить их. Как приятно сознавать, что у тебя не пусто в кошельке. Круто!
Сначала я работала только по субботам, а потом стала выходить и по пятницам, а иногда и по средам. Только ради денег. Только ради… вы скажете — власти, которую они дают.
Однажды в октябре в «Шумане-Парк» устраивали вечеринку для членов гольф-клуба. После горячего я вышла покурить и у восемнадцатой лунки увидела Вильюна с бутылкой в руке. У него был такой… понимающий взгляд. Он предложил мне выпить глоточек.
Наверное, его обкололи какой-то дрянью, потому что, когда он проснулся, было уже утро. Гриссел медленно, с трудом разлепил глаза и увидел перед собой стену больничной палаты. Он не сразу сообразил, что в его руку воткнута игла, к которой присоединена трубка капельницы. Его уже не трясло.
Вошла медсестра; она о чем-то спросила его. Когда он ответил, голос его был хриплым. Наверное, он говорил слишком громко, потому что ее голос доносился словно издалека. Она взяла его за запястье, нащупала пульс и взяла в другую руку часы, висевшие у нее на груди. Странное место для часов, подумал Гриссел. Потом медсестра сунула в его пересохший рот термометр и негромко заговорила. Это была чернокожая женщина со шрамами на щеках — последствием подростковых прыщей. Она мерила его ласковым взглядом. Потом она записала что-то на белоснежной карточке и ушла.
Две цветные сестрички принесли ему завтрак, придвинули столик к кровати. Они были оживленные, щебетали, как птички. Поставили дымящийся поднос на столик и сказали:
— Вы должны поесть, сержант, вам необходимо хорошо питаться.
Потом они исчезли.
Когда пришел врач, поднос стоял на прежнем месте, нетронутая еда остыла. Гриссел свернулся в позе зародыша, сунув руки между ногами. Голова налилась свинцовой тяжестью. Думать не хотелось, потому что его разум мог предложить ему только неприятные мысли.
Врач оказался пожилым человеком — низкорослым, сутулым, лысым очкариком. Редкие седые пряди падали на шею. Прочитав историю болезни, врач присел на стул у кровати.
— Я накачал вас витаминами и валиумом. Так легче будет пережить синдром абстиненции. Но вам необходимо и поесть, — тихо сказал врач.
Гриссел ничего не ответил, даже не пошевелился.
— Вы смелый человек, раз решили бросить пить.
Наверное, так ему сказал Матт Яуберт.
— Вам говорили, что меня бросила жена?
— Нет, не говорили. Она бросила вас из-за пьянства?
Гриссел чуть приподнялся на кровати.
— Когда я был пьян, то ударил ее.
— Давно у вас алкогольная зависимость?
— Четырнадцать лет.
— Тогда хорошо, что вы бросили. Печень-то не железная.
— Не знаю, сумею ли я.
— Я тоже сомневался в себе, но вот не пью уже двадцать четыре года.
Гриссел сел.
— Вы были алкоголиком?!
Глаза врача за толстыми линзами замигали.
— Именно поэтому сегодня меня и послали к вам. Можно сказать, я — специалист. Целых одиннадцать лет я пил не просыхая. Пропил и свою практику, и семью, и «мерседес». Три раза я клялся, что брошу, но не мог удержаться. Наконец у меня не осталось ничего, кроме панкреатита.
— Жена приняла вас назад?
— Да. — Врач улыбнулся. — У нас родилось еще двое детей — так сказать, отметили примирение. К сожалению, они похожи на своего отца.
— Как вы это делали?
— Секс играл важную роль.
— Нет, я имею в виду…
Врач взял Гриссела за запястье и засмеялся, закрыв глаза.
— Я знаю, что вы имеете в виду.
— Понятно.
Гриссел впервые за несколько дней улыбнулся.
— Не загадывал надолго. Жил одним днем. И ходил на собрания «Анонимных алкоголиков». И еще понял, что я упал на самое дно. Мне больше не помогали никакие лекарства, кроме дисульфирама — такая дрянь, которая в сочетании с алкоголем вызывает рвоту. Но я читал специальную литературу и знал, что это ерунда, — если ты в самом деле хочешь выпить, ты просто прекращаешь принимать лекарство.
— А сейчас есть лекарства, которые могут заставить тебя не пить?
— Ни одно лекарство не заставит человека бросить пить. Нужно действовать самому.
Гриссел разочарованно кивнул.
— Но с лекарствами ломка проходит легче.
— Лекарства убирают белую горячку?
— Друг мой, у вас еще не было белой горячки. Она начинается через три-пять дней после начала ломки. Вчера у вас были сравнительно нормальные судороги и галлюцинации для пьяницы, который бросил пить. Вам мерещатся странные запахи?
— Да.
— Вы слышите странные звуки?
— Да, да!
