Он был профессиональным гольфистом — теоретически. Продержался в «Саншайн-Тур» всего три месяца, а потом у него кончились деньги, потому что он не мог загонять мяч в лунку под давлением. Если он знал, что от удара многое зависит, его начинало трясти — он называл это трясучкой. Он несколько раз примеривался перед тем, как послать мяч в лунку, и, хотя мяч лежал идеально, промахивался. Его сгубили нервы.
— Он устроился в клуб «Шуманс-Парк». В ту ночь я увидела его у восемнадцатой лунки с бутылкой в руке. Это было странно. Как будто мы с ним сразу узнали друг друга. Мы с ним были одной породы. Не такие, как все.
Когда живешь в общежитии, такие вещи понимаешь быстро — что ты не совсем из того теста, что и остальные. Никто ничего не говорит, все друг с другом вежливы, милы, ты общаешься, смеешься и вместе с остальными боишься экзаменов, но на самом деле ты не такая, как они.
А вот Вильюн меня разглядел. Он сразу все понял, потому что и сам был таким.
Мы разговорились. Все получилось так… естественно, с самого начала. Когда мне надо было возвращаться, он спросил, что я делаю после работы, и я ответила, что мне надо ловить машину, чтобы вернуться в общежитие. В общем, он сказал, что подбросит меня.
Потом, когда гости разошлись, он спросил, не подам ли я ему мячи, потому что ему захотелось поиграть в гольф. Мне показалось, он слегка пьян. Я сказала: нельзя играть в гольф в темноте, а он ответил: все так думают, но он сейчас мне покажет.
Летняя ночь в Блумфонтейне… Кристина помнила запах травы, слышала ночные звуки и видела полумесяц. Она помнила, как свет от клубной веранды падал на загорелую кожу Вильюна. Она видела его широкие плечи, его странную улыбку, и выражение глаз, и ауру вокруг него — ужасное одиночество, которое он повсюду таскал с собой. Удар клюшки по мячу, и как только мячик взлетел во мраке, он сказал:
— Вперед, кэдди, и пусть шум толпы тебя не отвлекает!
У него был мягкий, негромкий голос, он словно подтрунивал над самим собой. Перед каждым ударом они выпивали по глотку из бутылки полусладкого вина — еще холодного, из холодильника.
— По ночам меня трясучка не бьет, — говорил он, аккуратно укладывая мяч в лунки — одну за другой. В темноте его мячи катили превосходно, преодолевали кочки на газоне и звонко падали в лунки. На полпути к шестой лунке он поцеловал ее, и Кристина поняла: он слишком сильно ей нравится, и это здорово, очень здорово.
— Когда он дошел до девятой лунки, я поняла, что влюбилась, — сказала она вслух священнику.
Ее рассказ стал скупым, отрывистым. Ей хотелось сохранить воспоминания о той ночи при себе; казалось, если она извлечет их из мрака подсознания и выставит на свет, они померкнут, поблекнут и исчезнут.
Они сидели у девятой лунки; Вильюн сказал, что набрал тридцать три очка.
И только-то? — поддразнила его Кристина.
Да, только и всего — он рассмеялся. Смех у него был глуховатый, почти женский. Он снова поцеловал ее. Медленно, бережно, как будто ему очень хотелось все сделать как надо. Так же бережно он уложил и раздел ее, складывая каждый предмет одежды и откладывая рядом на траву. Потом встал над ней на колени и поцеловал ее всю — от шеи до лодыжек. На лице у него застыло выражение совершенного изумления: он словно не верил, что ему даровано такое чудо. Когда он вошел в нее, в его глазах появилось настойчивое выражение, воплощение сгустка эмоций. Он двигался все быстрее, его возбуждение росло и росло, и наконец он взорвался в ней.
Ей пришлось силой возвращать себя в настоящее — туда, где священник терпеливо ждал, когда же она нарушит молчание.
Интересно, подумала она, почему воспоминания так тесно связаны с запахами. Теперь она явственно ощущала запах Вильюна — дезодорант, пот, семя, трава, песок.
— У девятой лунки я забеременела, — сказала Кристина, протягивая руку за очередным платком.
14
Баркхейзен, врач-очкарик, — на сей раз он заплел свои жидкие пряди в подобие косицы, — снова пришел на следующее утро, после того как Гриссел без всякого желания, без аппетита проглотил завтрак.
— Рад, что вы едите, — сказал Баркхейзен. — Как вы себя чувствуете?
Гриссел отмахнулся: какое это имеет значение?
— Аппетита нет?
Он кивнул.
— Тошнит?
— Немножко.
Врач посветил ему фонариком в глаза.
— Голова болит?
— Да.
Он приставил к груди Гриссела стетоскоп и стал слушать его, держа руку на пульсе.
— Я нашел вам жилье.
Гриссел ничего не ответил.
— Друг мой, сердце у вас как у лошади. — Доктор убрал стетоскоп, сунул его в карман белого халата и сел. — Ничего особенного. Квартирка с одной спальней в Гарденз, внизу кухня и гостиная, наверху спальня, есть душ, ванна и туалет. Тысяча двести в месяц. Дом старый, но чистый.
Гриссел отвернулся к другой стене.
— Ну как?
— Не знаю.
— Что с вами, Бенни?
— Док, только что я злился. А сейчас мне плевать.
— На кого злился?
— На всех. На жену. На себя. На вас.
— Не забывайте, что сейчас вы проходите процесс оплакивания, потому что ваша подружка — бутылка — умерла. Первая реакция — гнев на кого-то — возникает именно поэтому. Есть люди, которые на несколько лет застревают на стадии гнева. Их истории можно услышать на собрании «Анонимных алкоголиков»: они поносят всех и всё, орут, ругаются. Но это не помогает. Потом приходит депрессия. Она идет рука об руку с синдромом отмены. И апатия, и усталость. Через это нужно пройти; вам нужно вынырнуть на другой стороне ломки, миновав гнев, прийти к смирению и принятию. Вы должны продолжать жить.
— Зачем?
— Вы должны построить для себя новую жизнь. Вам нужно найти что-то на замену питью. Вам нужен досуг, хобби, физические упражнения. Но сначала живите одним днем, Бенни. Сейчас мы с вами толкуем как раз о завтрашнем дне.
— У меня ничего нет. Только два чемодана с вещами, и все.
— Если вы согласитесь въехать в ту квартиру, жена пришлет вам кровать.
— Вы с ней говорили?
— Да. Она хочет вам помочь, Бенни.
— Почему она не навестила меня?
— Она сказала, что в прошлый раз слишком легко поверила вам. Сказала, что на этот раз будет тверда. Она увидит вас только тогда, когда вы будете совершенно трезвы. По-моему, она решила правильно.
— Здорово вы все придумали, да?
— «Королевский заговор». Все против вас. Против вас и вашей бутылки. Знаю, Бенни, вам сейчас трудно, но вы крепкий парень. У вас все получится.
Гриссел молча смотрел на врача.
— Давайте обсудим ваши лекарства, — продолжал Баркхейзен. — Я намерен выписать вам…
— Зачем вы это делаете, док?
— Затем, что лекарства вам помогут.
— Нет, док, я не о том. Зачем вы со мной возитесь? Сколько вам лет?
— Шестьдесят девять.
— Ничего себе! В таком возрасте люди давно сидят на пенсии.
Баркхейзен улыбнулся, сверкнув глазами за толстыми стеклами очков:
— У меня есть домик на побережье, в Витсанде. Мы прожили там три месяца. За три месяца отремонтировали домик, вылизали садик, перезнакомились с соседями. Потом мне захотелось выпить. Я понял, что это не мое.
— И вы вернулись.
— Чтобы осложнять жизнь людям вроде вас.
Гриссел долго смотрел на пожилого врача. Потом сказал:
— Так что насчет лекарств, док?
— Я выпишу вам налтрексон. Торговое название — «РеВиа», только не спрашивайте меня почему. Это лекарство помогает снять симптомы ломки, и у него нет серьезных противопоказаний, если только не нарушать дозировку. Но есть одно условие. Первые три месяца вы должны приходить ко мне раз в неделю, и вы должны регулярно посещать собрания «Анонимных алкоголиков». Это не обсуждается. Либо вы соглашаетесь, либо ничего не будет.
— Я согласен.
Он не колебался.
— Вы уверены?
— Да, док, уверен. Но я хочу кое-что вам рассказать, чтобы вы заранее понимали, во что ввязываетесь.
Гриссел постучал себя указательным пальцем по виску.
— Говорите.
— Док, я слышу крики. И хочу знать, заглушит ли их ваше лекарство.
В кабинет зашли дети священника — пожелать спокойной ночи. Они тихо постучались, и отец не сразу впустил их.
— Извините, пожалуйста, — сказал он, а потом крикнул: — Войдите!
Двум мальчикам-подросткам с большим трудом удавалось скрывать любопытство и не глазеть на нее.
Старшему было уже лет семнадцать. Высокий, как отец, с крепким молодым телом. Он окинул жадным взглядом ее грудь и ноги. Успел заметить и скомканный бумажный платочек в руке у странной посетительницы.
— Спокойной ночи, папа.
Мальчики по очереди поцеловали отца.
— Спокойной ночи, ребята. Спите сладко.
— Спокойной ночи, мэм, — сказал младший.
— Спокойной ночи, — вторил ему старший. Повернувшись спиной к отцу, он заглянул ей в глаза с нескрываемым интересом.
