– В таком случае позвольте мне выручить вас из затруднительного положения и предложить вам корзину вина из погреба вашей покойной приятельницы! – вмешался Маркус. – Ваша супруга также нуждается в вине, оно необходимо для укрепления ее здоровья, и я надеюсь, что она не откажется принять это маленькое приношение, как последний дар друга своей молодости!
С этими словами Маркус вышел и поспешно направился к воротам, все время думая о своем…
Даже сидя у постели больной, он, к величайшей досаде на себя, не мог отделаться от „глупых“ мыслей…
„Недотрога“, которая в саду при его появлении сдернула рукава так порывисто, словно уже один взгляд его на ее обнаженные руки был бы оскорблением, не задумываясь, протягивала эти самые руки, чтобы поддержать в своих объятиях нищего юношу…
Это ее движение неотступно преследовало его, раздражало до такой степени, что он рад был предлогу выйти из комнаты. Он с радостью ухватился за возможность принять на себя заботу о несчастных людях, не имеющих самого необходимого в жизни.
За воротами и далеко кругом не было видно ни души…
Незнакомец, должно быть, поплелся дальше со своими двумя пфеннигами, а служанка вернулась к своим домашним делам.
И при этой мысли, смешно сказать, Маркус радостно перевел дух! Но какое ему дело до того, что молоденькая крестьянка на чужбине протягивает руку помощи нищему крестьянскому юноше?!…
Возвращаясь в дом на мызе, Маркус внимательно рассматривал окна: гувернантка, наверное, скрывается где-нибудь. Но он не претендует на нее за это, потому что он первый выразил желание избегать ее по мере сил. И в самом деле, он не чувствовал ни малейшего желания видеть ее, но считал своей обязанностью познакомиться с нею, чтобы убедиться, что она из себя представляет. Писать он ей не собирался и сказал это только для того, чтобы рассердить девушку-служанку.
Может быть, гувернантка скрывается за одним из тех окон, что находятся по левую сторону двери. Эти три окна украшены изящными белыми гардинами и были достойны принадлежать к покоям высокомерной дамы.
Из трех окон, находившейся по другую сторону двери, одно было закрыто покосившейся ставней, а через два других была видна почти совершенно пустая комната с огромной печью, столом и несколькими стульями соснового дерева.
Очевидно, это была людская, служившая местом отдыха служанки, или, может, это была знаменитая столовая с бесчисленным множеством серебряных ложек?!…
Что-то белое шевелилось под низкой крышей, и Маркус поднял голову.
Из окна мансарды, приходившегося над входной дверью, развевалась от ветра белая кисейная занавеска. На подоконнике цвели чудесные розы, а на противоположной стене, оклеенной светлыми обоями, висело несколько картин.
Так вот где резиденция гувернантки!
Пусть она сегодня спокойно остается в своей келье: он совсем не расположен придумывать красивые фразы, к которым она, разумеется, привыкла в том кругу, где вращалась!
Маркус снова вступил в сени, усыпанные мелким белым песком.
Дверь в кухню была открыта, так что можно было видеть комнату с кирпичным полом, окна которой выходили в сосновую рощу.
Кухня госпожи Грибель, блистающая чистотой, едва ли могла сравниться с этой, на полках которой искрились и сияли уцелевшие остатки от прежней медной и оловянной посуды, безукоризненно вычищенной! По стенам, на полках высились глиняные вазы с полевыми цветами, белая как снег деревянная утварь, такая же мебель дополняли убранство.
Жена судьи недаром так беспокоилась насчет обеда: крошечный горшочек с супом дымился на плите. Два зарезанных, тощих голубя ожидали минуты, когда привычная рука отправит их на сковороду. Но привычной руки не было – в кухне царствовала невозмутимая тишина, нарушаемая только жужжанием залетевшего шмеля и бессильными ударами его крыльев в оконное стекло.
Само собой разумеется, что преданная горничная, имевшая „одно сердце и душу“ со своей госпожой, постаралась уклониться от новой встречи с неприятным посетителем так же, как и обитательница мансарды!
9.
Вернувшись в комнаты, Маркус заметил следы слез на кротком лице больной, которая старалась скрыться от него за занавесками.
Судья пытался приладить к подставке три или четыре сигары, остатки тех, ради которых лесничему пришлось сегодня идти к еврею-ростовщику с кружевом в кармане.
– Ну, где же изволит находиться длиннобородый господин? – воскликнул судья при входе Маркуса.
– Его не было видно нигде, – ответил помещик, – служанки я тоже не заметил!
Судья, не поднимая глаз, как бы углубившись в свое занятие, буркнул под нос:
– О, она, конечно, занята обедом… и ничего не знает, куда он исчез!
Маркус заметил, что старушка отерла слезы, опять оросившие ее глаза.
Может быть, ей стала известна судьба кружева, которое, вероятно, было дорого, как последняя память прежнего богатства, которое спустил ее расточительный супруг.
Маркус ощутил чувство злобы к неисправимому старику и его сигарам, до которых он ни за что не прикоснется.
– Как искусно составлен букет! – произнес он, стараясь изменить печальное настроение больной.
– Еще бы, – заметил судья. – Над ним работали искусные руки! Моя племянница, которая теперь живет у меня, так замечательно рисует цветы, что едва ли кто может сравниться с нею в этом! Она очень утешает нас с женой, и я не жалею о деньгах, истраченных на ее образование. Она не то, что разные другие мнимые таланты, которые много раз заставляли меня выбрасывать деньги за окно на ветер!
– Да, мой добрый муж всегда считал своим долгом покровительствовать тому, кто видел свое призвание в искусстве, и его великодушие не раз бессовестно эксплуатировалось! – заметила больная, бросив на мужа взгляд, полный безграничной любви.
– Это были ошибки молодости, Сусанночка, дурачества, которые я, видит Бог, готов опять проделывать сначала, если бы только мне пришлось бы снова носиться по волнам светской суеты! – оживленно произнес старый судья. – Хорошо нестись по воле этих волн даже с этими ногами, сделавшимися жертвой проклятой „Оленьей рощи“, лежащей, кажется, на пути всех сквозных ветров! Ну, да еще не все кончено, только бы вернулся из Калифорнии мой золотой мальчик…
Он не договорил, заметив, что жена поспешно спрятала лицо в подушку, и без того смотревшая все время куда-то в сторону.
Он в смущении потер подбородок.
– Да, что я хотел сказать… – снова заговорил он. – Ах, да… Когда умер мой братец, незадолго перед тем схоронивший жену, он оставил мне бедное маленькое существо, называвшееся Агнессой! Мой брат никогда не был баловнем счастья, и мне, как опекуну маленькой сироты, немного было хлопот с наследством: у крошки ничего не осталось! Тогда мы, я и Сусанночка, приютили эту милую девочку и полюбили ее, как родную дочь! И мы не раскаивались в этом! Когда же моя бедная жена слегла от своих нервных страданий, мы вполне узнали, какое сокровище была наша Агнесса! Она бросила свое великолепное место во Франкфурте и приехала в эту глушь, чтобы ухаживать за больной теткой!
