Он немного учился музыке. Но там не преподавали рок, и это было не очень интересно. Профессий у него много и нет ни одной настоящей, потому что каждую работу он рассматривает прежде всего с такой точки зрения: насколько она помешает (поможет) заниматься роком.
Его группа имеет своих приверженцев. Иногда ее приглашают на выступления. Но постоянно репетировать негде, держать аппаратуру — тоже, не говоря о том, что хорошая аппаратура стоит немалых денег.
Статус самодеятельной группы таков, что фактически ею никто не занимается, за исключением Дома художественной самодеятельности, который по своему положению не может обеспечить ни регулярных выступлений, ни репетиций, ни мало-мальской оплаты.
Хотел ли он перейти на профессиональную эстраду? Были ли такие попытки?
Вопросы сложные. Наверное, хотел. Но препятствий здесь много: и недостаточный профессионализм группы, и нежелание согласовывать свой репертуар с требованиями худсовета, и организационные трудности. Одно я понял ясно: заниматься этим как «делом» Георгий не хочет. Он хотел бы заниматься искусством.
Насколько основательно это желание? Грубо говоря, подкреплено ли оно талантом, самобытностью, умением?
Не мне судить. Но меня привлекли в нем искренность и настойчивость.
![]()
Когда мы окончательно почувствовали доверие друг к другу, о чем свидетельствовал переход на «ты», я попросил его спеть. Он взял в руки гитару — обыкновенную, акустическую — и начал. И я впервые расслышал все слова и понял их смысл. Не скажу, что я был от них в восхищении, — это не моя поэтика. Но она, безусловно, имеет право на существование.
А потом мы вместе пели народные песни. Это было странное пение, поскольку я пел вполне традиционно, а Георгий придерживался какой-то другой гармонии, царапающей мне слух. И все же мы пели вместе.
Хозяева уложили меня спать на диване, под боком у меня пристроилась кошка, музыкально мурлыкая в какой-то своей гармонии. Да разве в этом дело, кто в какой гармонии поет?
Говорят в шутку, что познание какого-то нового явления проходит три стадии, которые характеризуются следующим к нему отношением:
1. Это полная ерунда.
2. В этом что-то есть.
3. Это просто великолепно.
Начиная «Записки», я имел довольно смутное представление о группе МАШИНА ВРЕМЕНИ и ее руководителе Андрее Макаревиче. Помнится, даже пожимал плечами в первой главе: «Кто такой этот Макаревич?» На что один юноша в письме ответил так: «А если бы я спросил вас: „Кто такой Бетховен?“»
«Ого! — подумал я. — Значит, это их Бетховен. В этом следует разобраться».
Потом я побывал на концерте МАШИНЫ, о чем уже написал, прослушал записи, поговорил со знатоками и, наконец, встретился с самим Макаревичем.
Итак, по порядку.
Как я узнал, путь Макаревича и его группы до недавнего времени почти совпадал с путем моего знакомого Георгия. Правда, с одной оговоркой.
Будучи еще самодеятельной группой, МАШИНА уже имела огромную популярность. Несколько лет назад произошел естественный, хотя и удививший многих, поворот: группа стала профессиональной.
На нашей эстраде не так много людей, которые могут собрать закрытый стадион народу. Кроме Аллы Пугачевой, никого называть не буду, чтобы не обидеть остальных. Макаревич и его группа могут собирать стадион каждый вечер на протяжении двухнедельных гастролей в большом городе.
Сама по себе популярность еще не говорит о высоком качестве любого искусства. Святослав Рихтер вряд ли сможет собрать стадион. Ему это не нужно. И все же феномен популярности нельзя объяснять лишь пренебрежительными ссылками на массовую культуру. В этом есть снобизм. Популярность МАШИНЫ не падает уже который год, при том что многие другие группы вспыхивают и исчезают без следа, как праздничные шутихи.
Значит, МАШИНА несет в себе нечто существенное — если не для искусства, то для времени. Правда, существенное для времени почти всегда существенно и для искусства. Вспомним Высоцкого. Многие отказывали его песням в принадлежности к искусству, признавая их характерность для времени. Теперь время платит искусству долг.
…Вновь я побывал на концерте МАШИНЫ спустя год после первого посещения. Группа выступала в огромном Ленинградском спортивно-концертном комплексе. На уходящих ввысь трибунах сидели пятнадцать тысяч человек, в основном молодежь четырнадцати — восемнадцати лет. В составе группы за год произошли изменения: вместе с прежними исполнителями — Андреем Макаревичем, гитаристом Александром Кутиковым и Валерием Ефремовым, играющим на ударных инструментах, — появились худенький и легкий Сергей Рыженко, владеющий скрипкой, гитарой, флейтой и фортепьяно, и Александр Зайцев, играющий на клавишных. Оба очень молоды. Их появление несколько изменило внешний рисунок исполнения и, как мне кажется, приблизило к зрителям. Сдержанная и с виду бесстрастная манера игры Зайцева на органе выгодно отличается от ерничества бывшего исполнителя Подгородецкого, а маленький, юркий Рыженко с падающей на лоб косой челкой пшеничного цвета вносит своими скрипочкой и флейтой нечто трогательное в облик ансамбля.
За год я прошел стадию «в этом что-то есть» и пытался сформулировать для себя, в чем же состоит это «что-то». Я уже понимал тексты и почти понимал музыку. Теперь мне хотелось получить информацию из первых рук.
После концерта меня познакомили с Макаревичем. Он тоже читал мои «Записки», однако это никак не отразилось на нашем общении. Вместе с группой я уселся в «рафик», и мы поехали в гостиницу. Вместе со мной ехал мой сын, который учился в девятом классе. Он тоже был на концерте, и я не смог отказать ему в удовольствии видеть вблизи своих кумиров.
Надо сказать, что МАШИНА живет в напряженнейшем ритме. Она дает по двести концертов в год. В тот день было три концерта. Мы встретились между вторым и третьим. В тесном «рафике», куда набилось человек двенадцать, царила деловая обстановка: обсуждали звучание, мелькали незнакомые мне технические термины.
Мы беседовали в гостинице полчаса, больше времени не было. За полчаса трудно установить контакт и обсудить важные проблемы. Для меня важнее было составить общее впечатление. Могу сказать, что оно оказалось весьма благоприятным. Я увидел серьезного и умного человека, испытывающего ответственность за то, что он делает. Мне кажется, что Макаревич лучше всех сознает, какой силы джинна выпустил он на волю. Имя ему — популярность.
Особенность этой популярности в том, что она пережила уже по крайней мере две волны. Первая волна пришлась на сверстников Макаревича, то есть людей, которым сейчас уже около тридцати лет. Для многих из них с МАШИНОЙ связано воспоминание о юности и, как всякое воспоминание, окрашено в нежные тона. Вторая волна захватывает нынешних подростков, которым лет четырнадцать — шестнадцать. Для самого Андрея она несколько неожиданна. Это значит, что ему удалось выразить какие-то характерные черты юношества нашего времени.
Две высказанные им мысли меня, честно говоря, обрадовали. Во-первых, он глубоко верит в возможности развития рок-музыки на нашей почве — как национальной, так и социальной. Многие музыкальные жанры — и опера, и симфоническая музыка, и джаз — зародились далеко от нашей страны. Это не помешало им прижиться у нас, а нам — создать собственную традицию в этих жанрах.
Во-вторых, говоря о путях развития рок-музыки, Андрей особо выделил поэзию как тот идеал, к которому стремится рок, по крайней мере одно из его ответвлений.
Здесь самое время поговорить о Макаревиче как песенном поэте.
Он лирик по своему складу, причем романтического направления, берущий свое начало скорее от Окуджавы, чем от Высоцкого. Те же темы, те же идеалы, слегка подправленные временем. Вспомним: «Вот стоят у постели мои кредиторы. Молчаливые Вера, Надежда, Любовь» — у Окуджавы, а у Макаревича: «Мы строили лодки, и лодки звались — Вера, Надежда, Любовь». Или: «И друзей созову, на любовь свое сердце настрою, а иначе зачем на земле этой вечной живу» — у Окуджавы и «Эти несколько дней я мечтал об одном, я мечтал об одном, мой друг, чтоб собрать всех друзей за одним столом и увидеть, как свят наш круг» — у Макаревича. Вечные темы дружбы, товарищества, верности, любви и надежды получают в песнях Макаревича несколько иное разрешение, чем у Окуджавы. Если у Окуджавы преобладают спокойная мудрость и достоинство, то у Макаревича больше тревоги за судьбу своего круга друзей, за чистоту идеалов. И это вполне объясняется временем и возрастом поэтов, складывавших свои строки.
