В главном сочинении философа, которое так и называлось «Чжуан-цзы», не встретишь ни одной биографической приметы, которая бы могла пролить свет на его образ жизни, привычки и пристрастия. Высказывания, проповеди и притчи Чжуан-цзы представляют собой такое неимоверное смешение стилей и жанров, что не вмещаются ни в одну существовавшую в те времена литературную традицию. Если только можно себе представить поистине необъятный взгляд на вещи и мир, проникновение в самые основы мысли, сознание и воображение, преодоление какой бы то ни было «точки зрения» – то это и есть трактат «Чжуан-цзы». В нем множество различных, даже взаимоисключающих позиций, в которых присутствуют элементы метафизики, монизма, плюрализма, отрицание объективного мира и самого субъекта, и в то же время отрицание и самого такого отрицания. Как говорит автор: «Нет вещи, которая бы не была той, и нет вещи, которая бы не была этой». Но это вовсе не означает, что книга Чжуан-цзы – случайное нагромождение противоречивых мыслей. Просто в ней есть своя сверхсистема, включающая и саму бессистемность. Может, поэтому даосский мудрец всегда привлекал внимание не столько скрупулезных книжников и придирчивых логиков, сколько поэтов и мистиков, искавших не банальной ясности, а творческого вдохновения.
Здесь стоит упомянуть, что китайской мысли вообще присуща идея универсального, не знающая противопоставления идеального и материального, духовного и телесного, разума и чувства; в то же время отсутствует тенденция к образованию замкнутых философских систем. Одна из глав книги «Чжуан-цзы» открывается такими словами:
«Много нынче знатоков искусства упорядочивать мир. Каждый считает, что к содеянному им ничего нельзя добавить. Но в чем же состоит то, что древние называли искусством дао? Отвечу: нет ничего, где бы его не было. Спрашивают: откуда выходит духовность, откуда является просветленность? Мудрецы из чего-то черпают мудрость, правители благодаря чему-то обретают власть – и все это происходит из Единого».
Итак, начало всему – Единое. Всякое философствование, все слова, образы и пути сообщают об одном и том же и к одному и тому же взывают. Но это то единое, которое есть не-единое. И вот здесь кроется причина той сложности и многозначности терминологии, которая так смущает европейских исследователей китайской философии. Оказывается, что в Китае понятие мудрости, или «искусства дао», в равной мере относилось и к управлению государством, и к религиозной аскезе, к этике и искусству, к науке и технике. Точнее даже сказать, что «искусство дао», согласно китайской традиции, лежит в основе всех видов знания и практики. Дао и есть то, «благодаря чему» все существует, и вместе с тем нечто, неотделимое от ограниченных форм. Владеть искусством дао означало в Китае быть одновременно Правителем и Магом, Философом и Подвижником, Художником и Мастером, будучи при этом Никем.
Признание Единого отнюдь не мешает Чжуан-цзы отказаться от каких-либо определений реальности. Он не говорил ни о фазах мирового круговорота, ни о «появлении» или «исчезновении» вещей. Он говорил о реальности дао иначе: «Входит, а не скрывается внутри. Выходит, а не выказывает себя снаружи. Непоколебимо стоит в центре…», подчеркивая тем самым, что в потоке превращений нет разрыва, который разум может принять в качестве точки отсчета. Да и противоположности не просто сосуществуют, а проникают друг в друга, утверждаясь в своей самобытности. «Смотри, как скрывается незримое, и слушай, как замирает беззвучное, – учил Чжуан-цзы, – и только в сокрытии увидишь свет. Только в замирании беззвучного услышишь гармонию». Таким образом, главная проблема философии Чжуан-цзы не в том, как выражается учение дао, а в том, как оно скрывается.
Здесь сказывалась не только древняя традиция дао. Время, когда жил философ, было сложным, сопровождавшимся немалыми опасностями для мыслящих людей. Благодаря незаурядному литературному дару Чжуан-цзы создал классическую галерею сатирических образов, разоблачающих пороки государственных и ученых мужей – их тщеславие, невежество, интриганство, лицемерие, стяжательство. Чего стоит сравнение важного сановника с вошью в свиной щетине, которая живет припеваючи, пока огонь не опалит щетину! В такой обстановке, по представлению мудреца, независимость – величайшее достояние.
Чжуан-цзы считал, что если современное ему общество «погрязло в скверне, ему не о чем говорить с миром». Потому он и писал то не в меру причудливо, то по-детски наивно, поскольку считал, что слова в окружающем его мире употреблялись не по назначению: они больше не служили истине, а скрывали ее. Даосский мудрец искал свет в непроницаемой тьме, ибо дао для него всегда вне существования, ведь главное – не обладать реальностью, но «охранять» ее. Чжуан-цзы больше всего интересовал сам поток метафор, даже если они хаотичны, беспорядочны и безумны. И чем больше в них безумия, тем правдивее выглядит сам философ.
Чжуан-цзы не верил ни в преимущества чистого интеллекта, ни в бунт против разума. Он искал скрытые источники духа и говорил о том, что жить надо не для других и не для себя, а для чего-то в самом человеке, что неизмеримо его превосходит. Он требовал абсолютной неприметности жизни, чтобы ощутить все ее великие проявления. Надо ли после этого удивляться, что так скудны биографические сведения о даосском мудреце? Впрочем, истина Чжуан-цзы не в его судьбе, и даже не в его рассуждениях, а в том, что адресовал он их миру и человеку, выразив это афоризмом: «У каждого спящего свой мир, но лишь пробудившиеся ото сна живут в одном мире».
Чжуан-цзы всегда привлекал и будет привлекать внимание смелостью мысли, фантазии и непринужденного остроумия, глубиной и точностью определений вещей. Но главный секрет обаяния его творчества – в безыскусности и простоте, с которыми человек ведет поиски своей правды. Это путь от себя к себе, осуществляемый с предельной искренностью и доверием к миру. Более того, это просто желание начать такой путь, у которого есть начало, но никогда не бывает конца.
Луций Анней Сенека
(ок. 4 г. до н. э. – 65 г. н. э.)
Римский философ, политик, писатель. Основные сочинения: десять научно-этических трактатов; восемь книг «Естественнонаучных вопросов»; «Нравственные письма к Луцилию».
Луция Аннея Сенеку человечество цитирует вот уже почти две тысячи лет. Охотно пользуются его сентенциями философы, писатели, политики, а историки неизменно останавливаются на драматических поворотах его жизни, особенно при дворе императора Нерона. В этих рассказах вырисовывается фигура, можно сказать, эпическая, достойная трагедий Софокла и Еврипида.
Чем объяснить устойчивый интерес к Сенеке, который не был ни великим политиком, ни драматургическим гением, ни выдающимся философом, создавшим оригинальное учение? Ответ на этот вопрос лежит прежде всего в нравственных устоях его личности. Они формировались на протяжении всей его бурной жизни, затрагивая самую суть таких понятий, как добро и зло, жизнь и смерть, богатство и бедность. Но в итоге вели к одному-единственному вопросу, правда, не менее основополагающему: в чем смысл человеческой жизни. Предполагал ли Сенека, что его собственный путь будет таким крутым и извилистым? Вероятнее всего, да, иначе бы он не решал столь мучительные вопросы, прилагая их, в том числе, и к собственной судьбе. И хотя в полном соответствии с семейной традицией Сенека выбрал политическое поприще, по-настоящему его влекла спокойная и мирная жизнь, всецело посвященная философии. Эти, казалось бы, совершенно противоположные сферы деятельности обусловлены как воспитанием Сенеки, так и внешними обстоятельствами, в которые философ был вовлечен чаще всего помимо своей воли.
Семья Сенеки происходила из испанского города Кордовы, где отец будущего философа Луций Анней Сенека Старший был римским всадником. Он твердо верил в справедливость богов и величие Рима, а помимо того, слыл человеком образованным и не чуждым философии. В молодости Сенека Старший увлекался риторикой и был слушателем выдающихся ораторов своего времени. Мечтая о политической карьере для сыновей, он перебрался в Рим, когда Луций Анней был еще ребенком.
Философией Сенека увлекся еще в ранней юности. Под влиянием стоиков и пифагорейцев он неукоснительно следовал суровым обычаям воздержания, которые, кстати, соблюдал до самой кончины. Правда, первые шаги в политической деятельности были прерваны неожиданной болезнью Сенеки Младшего, которая чуть не довела его до самоубийства. Позже об этом трагическом эпизоде жизни сам Сенека писал: «Часто меня тянуло покончить с собою, – но удержала мысль о старости отца, очень меня любившего. Я думал не о том, как мужественно смогу я умереть, но о том, что он не сможет мужественно переносить тоску. Поэтому я и приказал себе жить: ведь иногда и остаться жить – дело мужества».
