– Ну, на сосиски и домик на Рейне хватило бы…
– Нет-нет. Вы же сами видели. С помощью этого можно только воевать. Так честнее, чем торговать этим ! Так что отвечая на ваш вопрос – да, я хочу завоевать мир! Хотя многим после Гитлера кажется, что это безумная утопия, но… – Лоос развел руками. – Посмотрите вокруг! Посмотрите на Штаты! На русских! Что-нибудь изменилось? Я – честный солдат! Я честно говорю вам: моя цель – весь мир! Разве это плохо?
– А не боитесь, что Зеботтендорф вас просто переиграет?
Лоос засмеялся.
– Конечно! Конечно, мой дорогой Генрих! Конечно, боюсь! И очень!
– А что он там нес про какое-то пророчество?
– Точка всех начинаний? Это один из наших проектов. Видите, как я откровенен с вами, Генрих?
– Это меня даже пугает.
– Вы нужны нам, нужны.
– Для чего? Только не начинайте снова про собеседника… – Генрих взял стакан и принюхался к жидкости внутри. Запах сивухи чуть выветрился, алкоголь пах странно и незнакомо.
– Опыт, друг мой. Огромный опыт. Вы вряд ли откажетесь занять пост премьер-министра? Или… – Лоос щедро махнул рукой. – Пост первого друга диктатора?! Как угодно! Правила будем писать мы сами!
– А точнее?..
– А точнее! – Лоос со стуком поставил стакан на стол. – А точнее, вы понадобитесь мне со всем своим опытом, знаниями и умениями, когда Зеботтендорф задумает сковырнуть меня на обочину! Вот так! И поверьте, я действительно нуждаюсь в вашей помощи. Поэтому, запомните, именно поэтому вы не будете клиентом Зеботтендорфа и не станете его… подопытным кроликом. Как бы он сам этого ни желал!
«А если ты перестанешь во мне нуждаться?..» – подумал Генрих.
Он одним глотком выпил спиртное и обжег гортань.
– Я согласен.
24
Неделя выдалась сложной. Властями были арестованы несколько активных и хороших ребят. Вскоре охранка вышла на полуподпольную типографию, печатавшую листовки. Закрыть не посмела, но изъяла весь тираж и опечатала склады. Кристобаль Бруно подсуетился, и профсоюзы объявили о грядущей забастовке, если не будут отпущены мученики свободы и не будет разрешена работа типографии. В подконтрольных монтонерос газетах журналисты-леваки подняли хай, обвиняя власть во всех смертных грехах. Публиковались репортажи о зверствах, пытках и подложных обвинениях. Слабые попытки Главного прокурора оправдаться не были услышаны.
Тот факт, что обвинение не было предъявлено, а заключение предварительное, в расчет не брался. Да и кому оно интересно? Журналист отрабатывал свои деньги. Газета стремилась получить прибыль, подавая новость под наиболее пикантным углом. Монтонерос хотели вытащить своих парней из-за решетки, пока те не начали болтать лишнего с перепугу. А Министерство печати не имело сил для того, чтобы заткнуть рты тем газетам, которые проплачивались марксистами. Собственно, оно не могло заткнуть рот никакой газете, даже если бы та принялась публиковать поддельные снимки Изабеллы Перон в обнаженном виде.
«Угнетатели», с которыми активно боролись революционеры, на самом деле были просто… паразитами. Они сосуществовали с аргентинским народом, сосали кровушку, стригли купоны и не думали ни о чем, кроме прибыли и уровня жизни, понимая, что в случае чего они всегда успеют прыгнуть в теплые кресла самолетов.
Президента Перона любил народ. Многие еще помнили, как он повышал зарплаты и пенсии, выкупил у англичан железные дороги и принял новую Конституцию взамен старой, не менявшейся уже более ста лет. Его любили денежные мешки за то, что он не удавил рынок и провел индустриализацию. Его все любили. Пока держалась экономика, получившая после Второй мировой огромные вливания… Потом страна начала стремительно нищать. К власти пришла хунта, которая, окончательно развалив все, что можно было развалить, упросила Перона вернуться в страну. Где он и умер. Оставив в наследство своей второй жене государство, более всего похожее на идущий вразнос паровой котел. Различные партии тянули одеяло на себя. Аристократия старательно сосала соки. Классовая пропасть увеличивалась. Но революция… Сладкое и страшное слово… Революция не охватывала своим пламенем отсыревшие человеческие поленья. Народ устал и страдал чаще от действий самих революционеров, чем от угнетения, о котором так громко кричали марксисты.
Неделя выдалась тяжелой. Кристобаль метался от ячейки к ячейке, не доверяя никому. Сам возил деньги. Договаривался, убеждал, грозил. Надиктовывал заготовки статей. Писал письма. Бюрократический океан поглощал его с головой. Сдавливал, душил. И когда посреди очередного вала бумаг вдруг поступило сообщение о том, что военные части, расквартированные в провинции, выдвинулись к столице… Бруно обрадовался. Это было действие. Настоящее, честное действие. Борьба не бумажная, а реальная. То, чего он всегда хотел и к чему стремился.
Правда, был еще Комитет…
И до тех пор, пока Комитет не решит, ничего не произойдет.
В маленькой накуренной комнате было тесно. Люди сидели чуть ли не на головах друг у друга. Да еще старик Ловега приволок странного высокого парня, отрекомендовав его надежным человеком. Тот сидел в углу, под книжными полками, с трудом умещаясь на узком табурете, и разглядывал всех с неподдельным интересом новичка. В его сторону настороженно косились, и Кристобаль этим гордился. Люди старались не говорить прямо, называя взрыв акцией, проектом. Бомбу – объектом. Каким бы надежным ни был новенький, каким бы авторитетом ни пользовался Рауль Ловега… осторожность следовало соблюдать.
Сперва Кристобаль зачитал донесение нескольких наблюдателей, которые сообщали о передвижении войск и царящих внутри армии настроениях. Агент, человек в целом надежный, гнал удивительную пургу о «правительственной пропаганде», «офицерских зверствах», «солдатне» и пугал общей готовностью войск подавлять, угнетать и душить. Эти слова, такие пустые, такие нелепые, казенные, почему-то производили на собравшихся удивительное впечатление.
Невозмутимость сохранял только, пожалуй, Антон Ракушкин, подпиравший макушкой покосившиеся книжные полки. Остальные монтонерос вскакивали, стучали кулаками по столу, взволнованно восклицали что-то… Антон подумал даже, что находится на каком-то нелепом, специально для него разыгранном спектакле. Но нет… Искренность, вот что он видел в глазах этих людей. Неужели стандартная агитка, к тому же неумело составленная, может так зажечь этих людей?
После донесения Кристобаль выступил с собственной речью, составленной значительно более умело и тонко.
– В момент, когда страна находится на грани развала, когда действия новых аристократов довели ее до полного обнищания и только решительные меры могут спасти нас от окончательной колонизации силами империализма, наше правительство все еще цепляется за власть! Вместо того чтобы добровольно уступить ее более молодым, энергичным и, главное, знающим нужды простых аргентинцев людям. Нам! Но нет! Власть держится за кресло, за прогнившие идеи, пытается заигрывать с мировыми корпорациями. Скудеют наши недра, наши компании идут с молотка, а людей вышвыривают на улицу! Многим нечем кормить детей, а в столице праздники и фестивали проходят один за другим. Да, слава богу, мы сумели показать им, что простому люду сейчас не до праздников, не до карнавалов и гуляний. Сумели! Но ответ не заставил себя ждать. Погромы, облавы и убийства! Погибли наши товарищи. Полиция хватает на улицах всякого, показавшегося им подозрительным. Это террор! И вот теперь он будет опираться на солдатские штыки. Да! Солдаты такие же аргентинцы, как и мы! Но тем хуже их преступление! Они идут против своего народа, против себя. А это уже настоящее предательство, товарищи. То, что невозможно простить!..
Слушали его внимательно.
Ракушкин наклонился к Раулю и прошептал:
– Парень жонглирует фактами, как матерый циркач.
Ловега вздрогнул, словно давно позабыл о существовании Антона за своей спиной. Отвернулся от докладчика.
– С одной стороны – да, но с другой стороны – это хорошая агитационная работа. Посмотрим, что же он предложит…
– По-моему, и так ясно… – Антон увидел, как сощурился Рауль. – Все, все. Не вмешиваюсь, как и договорились.
Кристо продолжал:
– Мы давно ведем агитационную работу в армии. Наши люди глубоко проникли в ряды солдат и даже офицеров. Есть свои ячейки и на Юге, и в северных провинциях, где расположены казармы. С сожалением я должен констатировать слабую вовлеченность солдат в революционную борьбу. Виновата ли в этом недостаточная активность наших агентов? Не знаю. В любом случае ясно, что опираться на армию сейчас может только правительство! А значит, солдат – наш враг. И враг движется к Буэнос-Айресу! Что же нам делать?!
И то ли померещилось Антону от духоты… То ли просто не рассмотрел он этого человека раньше… Но в противоположном углу, сразу же за спиной Кристобаля Бруно, встал вдруг кто-то. Высокий. Бледный. В очках.
