Только позже люди взяли этих деревенских собак и превратили их, по отдельности и в полном объеме, в радугу пород, украшающих сегодня (если можно использовать слово украшение) выставку собак «Крафт» и подобные представления собачьих достижений и красоты (если можно использовать слово красота).
Коппингер отмечает, что когда одомашненные животные оказывается на свободе и дичают за многие поколения, они превращаются обратно в нечто очень напоминающее их диких предков.
Можно было бы ожидать, что одичавшие собаки в этом случае станут чем-то похожим на волков. Но этого не происходит.
Вместо этого дичающие собаки, кажется, становятся вездесущими «деревенскими» бродячими собаками — которые слоняются поблизости от человеческих поселений повсюду в странах третьего мира.
Это подкрепляет в Коппингере веру, что собаки, которыми, наконец, занялись селекционеры, уже не были волками. Они уже изменились в собак: деревенских, бродячих собак, возможно, динго.
Настоящие волки — стайные охотники. Деревенские собаки — мусорщики, часто посещающие навозные кучи и свалки.
Волки также роются в мусоре, но они органически не приспособлены копаться в человеческих отбросах из-за их длинной «дистанции бегства».
Если Вы видите кормящееся животное, Вы можете измерить его дистанцию бегства, узнав, как близко оно позволит Вам приблизиться, перед тем как убежит.
Для любого конкретного вида в любой данной ситуации будет существовать оптимальная дистанция бегства, где-то между слишком опасной или безрассудной в коротком конце спектра до слишком трусливой или избегающей риска в длинном.
Особи, которые срываются слишком поздно, когда угрожает опасность, с большей вероятностью будут убиты этой самой опасностью. Это менее очевидно, но есть такая вещь как слишком ранний старт. Слишком пугливым особям никогда не удается плотно поесть, потому что они убегают при первых признаках опасности на горизонте.
Легко упустить опасности, свойственные слишком сильному избеганию рисков.
Мы озадачены, когда видим зебр или антилоп, спокойно пасущихся на виду у львов, и только лишь бросающих настороженные взгляды на них.
Мы недоумеваем, потому что наше собственное неприятие риска (или нашего гида на сафари) твердо удерживает нас в Ленд Ровере даже при том, что у нас нет никакой причины полагать, что в пределах миль есть лев.
Это происходит потому, что нам нечего противопоставить нашему страху.
Мы собираемся плотно поесть по возвращении с сафари в охотничьем домике.
У наших диких предков было бы намного больше общего с рисковыми зебрами. Как и зебры, они должны были сбалансировать риск быть съеденными и риском остаться без еды.
Конечно, лев может напасть, но, в зависимости от размера вашего стада, есть шанс, что он поймает другого ее члена, а не вас. И если бы вы никогда не рисковали выйти на пастбище или к водопою, то вы умерли бы, так или иначе, от голода или жажды.
Это — тот же самый урок экономических компромиссов, который мы уже встречали, дважды.
Основной момент этого отступления состоит в том, что у дикого волка, как и у любого другого животного, будет оптимальная дистанция бегства, тщательно сбалансированная (и потенциально изменяемая) между излишней смелостью и излишней пугливостью.
Естественный отбор меняет дистанцию бегства, смещая ее в одну или другую сторону вдоль этого диапазона, если условия изменятся в течение эволюционного времени.
Если новый обильный источник пищи в виде деревенских свалок входит в мир волков, дистанция бегства перемещается в оптимальную точку к более короткому концу диапазона, в направлении нежелания убегать, лакомясь этими новыми обилием.
Мы можем представить себе диких волков, копающихся в мусорной яме на краю деревни.
У большинства из них, боящихся людей, которые бросают камни и копья, очень длинная дистанция бегства.
Они бросаются в безопасность леса как только человек появляется на этой дистанции.
Но у некоторых особей, благодаря генетической случайности, оказывается немного более короткая дистанция бегства, чем в среднем.
Их готовность немного рискнуть — они, быть может, храбры, но не безрассудны — позволяет им получать больше пищи, чем их менее склонным к риску конкурентам.
В течение поколений естественный отбор благоприятствует все более короткой дистанции бегства, пока она не достигает точки, когда волки действительно подвергаются опасности из-за бросающих камни людей.
Оптимальная дистанция бегства сдвинулась благодаря новому доступному источнику пищи.
Нечто похожее на эволюционное сокращение дистанции бегства было, по мнению Коппенгера, первом шагом приручения собаки, и это было достигнуто благодаря естественному, а не искусственному отбору.
Уменьшение дистанции бегства является поведенческой мерой того, что можно было бы назвать увеличением приручаемости.
На данном этапе этого процесса люди преднамеренно не выбирали самых ручных особей для размножения.
На этой ранней стадии взаимодействия между людьми и этими зарождающимися собаками были враждебными. Если волки становились одомашненными, это было самоприручением, а не преднамеренным одомашниванием людьми. Преднамеренное одомашнивание произошло позже.
Мы можем составить представление о том как приручение, или что-либо еще, может быть вылеплено — естественно или искусственно — глядя на очаровательный эксперимент новейшей истории, на одомашнивание русских серебристо-черных лисиц с целью торговли мехом.
Это вдвойне интересно потому, что преподносит нам уроки, сверх того, что Дарвин знал о процессе одомашнивания, о «побочных эффектах» селекционного разведения и о подобии, хорошо понимаемом Дарвином, между искусственным и естественным отбором.
Серебристо-черная лисица является лишь цветной разновидностью, ценимой за ее красивый мех, обычной рыжей лисы, Vulpes vulpes.
Русский генетик Дмитрий Беляев в 1950-х был назначен во главе производства на ферме лисьего меха.
Он был позже уволен, потому что его научная генетика противоречила антинаучной идеологии Лысенко, биолога-шарлатана, которому удалось завоевать расположение Сталина, и, таким образом, прийти к власти и в значительной степени разрушить всю советскую генетику и сельское хозяйство примерно за двадцать лет.
Беляев сохранил свою любовь к лисам и к истинной, свободной от Лысенко генетике, и позже смог возобновить свои исследования того и другого как директор Института Генетики в Сибири.
С дикими лисицами очень тяжело справляться и Беляев умышленно занялся селекцией на приручаемость.
Как и у любого другого животновода или растениевода того времени, его метод должен был использовать естественное вариации (никакой генной инженерии в те дни не было), и выбирать для размножения тех самцов и самок, которые ближе всего подходят к идеалу, который он искал.
Отбирая на приручаемость, Беляев мог бы выбирать для размножения тех кобелей и сук, которые больше ему приглянулись или смотрели на него самыми симпатичными выражениями мордашек. Это вполне могло иметь желаемый эффект на приручаемость будущих поколений. Однако он более методично использовал критерий, который достаточно близок к «дистанции бегства», только что упомянутый мною в связи с дикими волками, но примененный в отношении детёнышей.
Беляев вместе со своими коллегами (а также последователями, потому как исследование продолжалось и после его смерти) подвергали детенышей лис стандартизованным тестам, в которых предлагали им корм из человеческих рук, одновременно с тем пытаясь их погладить и приласкать.
Детенышей классифицировали по трем категориям.
В категорию III попали те, кто пытался укусить человека или просто убегал от него.
В категории II оказались детеныши, позволившие себя приручить, но не показавшие экспериментаторам положительной ответной реакции.
Детёныши I категории, самые ручные из всех, сами приближались к работникам, виляя своими хвостами и скуля.
Когда детеныши вырастали, ученые систематически разводили только животных самой ручной категории.
По прошествии каких-то шести поколений такой селекции на приручаемость, лисы изменились так, что экспериментаторы чувствовали себя обязанными назначить новую категорию, «одомашненная элитная», которая «стремится установить контакт с человеком, скуля, чтобы привлечь внимание, фыркая и облизывая экспериментаторов как собаки».
В начале эксперимента ни одна из лис не была в элитной категории.
После десяти поколений выведения приручаемости 18 процентов были «элитой», после двадцати поколений — 35 процентов, а после тридцати — тридцати пяти поколений «одомашненные элитные» особи составляли от 70 до 80 процентов экспериментальной популяции.
