С помощью этих трех пальцев он мог складывать ручонки, хлопать в ладоши, мотать головой и кивать и, говоря нарочно писклявым нянюшкиным голосом, даже был способен хватать маленького Алешку за руку.
Вот это почему-то доводило его до дрожи! Он пытался скрыть свой необъяснимый страх от няньки, стыдясь его, и, кажется, это порою удавалось. Но боже ж ты мой, как поджимался от ужаса живот, как подгибались коленки, как сохло в горле, лишь только нарисованные глаза куклы обращали на него свой косящий взгляд (рисовальщица из няньки была никакая), а мяконькие ручонки хватались за него и влекли, влекли куда-то. Это было необъяснимо, отвратительно, ужасно, это доводило Алексея до судорог!
Вот и сейчас — судьба, не заботясь о производимом впечатлении, забавлялась с ним, влекла невесть куда, заглядывала в лицо неживыми, равнодушными глазами…
— Не дамся! — твердо сказал Алексей, поворачиваясь к Огюсту и пытаясь в темноте поймать его взгляд. — Не дам глаза завязывать! Почем я знаю, что вы намерены со мной потом сделать?
— Ну да, к примеру, дать вам веслом по голове и отправить за компанию с тем русским громилою рыб кормить, — устало хихикнул Огюст.
— Ну что вы говорите глупости, сударь?! Собирайся мы поступить так, разве не могли сделать это раньше? Уверяю вас, намерения относительно вашей судьбы у нас и у…
— Ох, да будет вам вдаваться в словопрения! — простонал за спиной у Алексея Жан-Поль.
— Экий вы, сударь, неуступчивый! Неужто неведомо вам старинное изречение, латинское: “Дуцум волентем фата, нолентем трахунт”? [6]
В таком разе — не взыщите! После сих невразумительных словес позади Алексея послышалась некая возня, но не успел он обернуться поглядеть, что там происходит, как получил вроде бы не сильный, но весьма ощутимый удар по затылку, и мягким, безвольным мешком повалился в заботливо подставленные руки Огюста.
“…Трахунт, трахунт, трахунт!” — прокричал в его голове кто-то незримый: прокричал не мягким французским голосом Жан — Поля или Огюста, а почему-то ехидным баском приснопамятного господина Бесикова, — и вслед за тем все померкло в голове Алексея. Он погрузился в беспамятство, в очередной раз за эти сутки покорившись неумолимой, неотвязной, приставучей, как банный лист, судьбе.
Ноябрь 1796 года.
— Ваше высочество, князь Зубов просит принять! Рука Павла нервно дернулась, и утренний кофе выплеснулся из чашки.
Жена обратила на гусара [7] свои томные, с поволокой глаза:
— Что? Платон Александрович?!
При имени фаворита матери Павел снова передернулся.
— Князь Николай, ваше высочество, — уточнил лакей, безмятежно промокая салфеткою пролитый кофе.
Павел нервически сглотнул.
— Мы погибли… — Его шепот более напоминал тихий стон, вырвавшийся из самой глубины души.
Марья Федоровна значительно повела взглядом на гусара. Она гораздо лучше своего порывистого мужа умела держать себя при челяди, сохраняя всегда, при любых обстоятельствах высокомерное, равнодушное спокойствие.
У нее много чему следовало поучиться, однако сейчас Павлу было не до тонких уроков светской выдержки. Визит ближайшего к трону человека, Николая Зубова, мог означать только одно: все тайные и явные слухи, ходившие вокруг намерений императрицы отлучить от престола нелюбимого сына, чтобы возвести на трон любимого внука Александра, оказались правдою.
Намерения сии, противные законам божеским и человеческим, начинают осуществляться. Ведь говорили почти в открытую, что Екатерина собиралась опубликовать манифест, объявляющий об отстранении Павла. На это было получено согласие графа Румянцева, великого Суворова, “постельного князя” Платона Зубова, санкт-петербургского митрополита Гавриила и самого всесильного Безбородко.
Что предпишет гатчинскому обитателю курьер из Зимнего? Под фальшивым предлогом заманит в столицу, чтобы с заставы отвезти в крепость, в камеру, на вечное забвение? Или все произойдет куда проще, как некогда в Ропше [8], с помощью сломанной вилки? Неужели прямо вот здесь, вот сейчас?..
Вдруг вспомнился сон, виденный нынешней ночью. Чудилось, некая невидимая и сверхъестественная сила возносила его к небу. Он часто от этого просыпался, опять засыпал и вновь бывал разбужен повторением того же самого сновидения.
После смерти человека возносится вверх душа его. Неужели Зубов явился, чтобы?..
Павел поймал нетерпеливый взгляд жены. Известно, бабами, что в курной избе, что во дворце, движет в жизни одно любопытство. Пуще страха смерти разбирает: зачем все же объявился братец всесильного фаворита в Гатчине?
— Сколько их? — прокашлявшись, выдавил Павел — и даже пошатнулся, услышав:
— Они одни, ваше высочество. Промокнул салфеткою взмокший лоб, перекрестился:
— Просите, коли так.
Пытаясь принять величавый вид, невольно скользнул взглядом по столу.
Что же, что Зубов один, рано еще радоваться. Даже эта маленькая вилочка для фруктов в руках мрачного гиганта князя Николая может сделаться смертельным, оружием. А ножи?.. Не приказать ли покуда убрать со стола?
Но было уже поздно. Двери отворились, высокая фигура на миг замерла на пороге — и вдруг с протяжным, хриплым стоном рухнула на колени:
— Государь… простите…
У Павла пресекся голос, и он какое-то время немо шевелил губами, все еще думая, что ослышался, что Зубов сказал что-то о государыне, а не воззвал к государю. Рядом шумно, возбужденно дышала Марья Федоровна.
— Ну, что там еще? — наконец выдавил Павел.
— Удар был… — громко всхлипнул Зубов. — Кончается матушка-императрица! И заплакал навзрыд, словно ребенок.
Павел сильно ударил себя по лбу — так, что великая княгиня услышала глухой, деревянный звук и испуганно покосилась на мужа. Вообще-то она уже привыкла, что в минуты крайнего волнения муж сильно бьет себя по лбу, однако чего уж так усердствовать-то?
Ей-богу, права petit monstre [9] Нелидова (фаворитку Павла императрица Екатерина называла “маленькое чудовище” за ее малый рост, смуглое лицо и некрасивость): “дорогой Павлушка” когда-нибудь начисто вышибет себе таким образом мозги. А ведь теперь голова ему понадобится как никогда раньше…
Только в этот миг осознание судьбоносной новости пронзило великую княгиню, и она, всплеснув руками, воскликнула в один голос с мужем:
— Какое несчастье!
И каждый подумал про себя, что приставка “не” здесь совершенно неуместна…
Поминутно стуча себе в лоб, Павел начал расспрашивать Зубова, словно не замечая от волнения, что тот по-прежнему остается коленопреклонённым, и не предлагая ему встать.
