— Отчего ж? — удивленно молвила дама.
— Вы обладаете оружием очень значительным! Правда, повторяю, не вполне умелым, однако же меч ваш мы с течением времени изрядно навострим.
И не говорите о вашей признательности! Ради человека, который уничтожил этого хладнокровного монстра, генерала Талызина, я была готова на все. На все! Ах, кабы вы знали, что это за чудовище!
Ведь он мог спасти императора, но не сделал этого. Он даже хуже Палена — об том хотя бы всем известно, что это лицемер, хладнокровно действующий исключительно в собственных, интересах.
Он хуже Панина, Марина, Татарина, Зубовых, их сестрицы Ольги Жеребцовой, подкупленной английским золотом. Это были искренние враги.
А Талызин притворялся другом, он намеренно утишал наши с Кутайсовым и Оболенским подозрения и опасения, клялся, что жизни своей не пощадит ради спасения жизни государя!
Он обещал передать Кутайсову письмо, извещающее точную дату начала заговора, но сделал это так бездарно, что мой дорогой друг не смог им воспользоваться!
— Она всхлипнула от злости.
— Проклятый предатель! Но вы заставили его заплатить за обман. Я восхищена вами, сударь, я благодарна вам, я готова на все, чтобы выразить свою благодарность…
Худенькие пальчики с острыми ноготками легонько поползли по бедру Алексея, подбираясь к застежке его штанов, но в это время в дверцу снова заколотили. Наши любовники так и подскочили!
— О, bon Dieu! [12] — досадливо простонала дама.
— Придется, видимо, их впустить. Не сочтите за труд, mon cher, отоприте дверцу.
Повозившись несколько мгновений во тьме, Алексей наконец-то нашарил крючок и откинул его.
Дверца, приотворилась, впустив в душное, теплое нутро кареты клуб сырого, не по-весеннему студеного воздуха, а через мгновение этот клуб, как почудилось ошеломленному Алексею, раздвоился и материализовался в темные худощавые фигуры, которые забились в уголок кареты нарочито громко стуча зубами и наперебой стеная:
— Боже мой, как холодно! Мы совсем промокли!
— Ладно, ладно, — насмешливо воскликнула дама.
— Не так уж долго вам пришлось ожидать.
— Недолго?! — возмутилось одно из исчадий тьмы, причем голос его показался Алексею знакомым.
— Да здесь воздух успел насквозь пропитаться распутством. Вы не теряли времени даром, дорогая сестрица!
— Я его никогда не теряла, — промурлыкала та без тени смущения, в то время как Алексей от таких разговоров с охотой провалился бы сквозь землю — в смысле, сквозь пол кареты.
— Должна же я была достойно вознаградить нашего юного героя. Он это заслужил своим героизмом.
— Заслужил, заслужил! — согласился голос.
— Кстати, может быть, время зажечь свет? Должны же мы разглядеть оного героя. Там, на реке, было, сами понимаете, не до того, ну а потом вы слишком стремительно взяли его в оборот.
Послышалось металлическое звяканье, чирканье и через мгновение внутренность кареты осветилась колеблющимся светом дорожного фонаря, висящего под потолком, и его тусклые лучи до такой степени напомнили Алексею о тюремной карете, в которой он ехал вместе с покойным Дзюгановым, что наш герой едва не вскрикнул испуганно. Забился к стене и кидал вокруг затравленные взоры.
Так… эти два худощавых человечка Алексею знакомы. Недавно встречались посреди Невы! Огюст и Жан-Поль, здрасьте, очень приятно.
Впрочем, два “пирата” удостоились лишь беглого осмотра — внимание Алексея всецело приковалось к даме, и он едва сдержал тяжкий, разочарованный вздох, удивившись: руки, губы и обоняние его не обманули.
Пред ним, увы, была не она!
Эта маленькая, а та высокая. Эта худышка, более похожая сложением на девочку, а у той была роскошная фигура. Эта жгучая брюнетка с пылкими черными глазами. А та была русоволоса и голубоглаза.
Все не то, словом… Нет спору, очень мило, но…
И все-таки надо быть справедливым: жизнь Алексею спасла именно эта миниатюрная распутница, пусть она даже совсем не в его вкусе.
А та роскошная красавица, по которой ноет его сердце, навлекла на него большие неприятности, чуть было не стоившие ему жизни, и бесследно исчезла, ничуть не озаботясь судьбою своего мимолетного любовника!
Алексей подавил разочарованный вздох и проговорил со всей мыслимой и немыслимой галантностью:
— Господа, нет слов, чтобы выразить мою признательностью. Однако же не сочтите меня нескромным в моем желании узнать имена моих спасителей.
Клянусь, ежели они составляют некую тайну, я сохраню ее навеки, и никакая сила не сможет заставить меня разомкнуть уста!
— Помилуйте, голубчик, да какая же в сем может быть тайна? — весело спросил Огюст.
— Имя вашей спасительницы, моей нежнейшей сестрицы, гремело в Петербурге погромче пушек Адмиралтейства.
Прима императорской сцены, обольстительная, несравненная Луиза Шевалье! Аплодисменты, господа!!!
Огюст и Жан-Поль в самом деле разразились такими бурными, такими заразительными аплодисментами, что ладони Алексея тоже несколько раз вяло шлепнулись друг о друга, но почти тотчас безвольно упали на колени, а услужливая память нарисовала похабную сценку, виденную нынче днем близ Зимнего дворца.
Мужик в гречевнике и его собачонка: “А ну, сучка, покажь, как мадам Шевалье делает это!” И собачка бряк на спину, раскинув лапки…
Ну, это слишком просто, господа. Отнюдь не только так “мадам Шевалье делает это”, уж Алексей-то мог в сем убедиться.
А также он мог бы ответить на вопрос, с кем именно мадам Шевалье занимается теперь своим любимым делом.
С ним. С Алексеем Сергеевичем Улановым, дворянином и беглым преступником…
Будем знакомы. И — аплодисменты, господа!!!
Ноябрь 1796 года.
…Пройдя сквозь толпу пажей, сенных девушек, мамушек, лакеев и камердинеров, сидевших под дверями спальни, где кончалась императрица, Павел лицом к лицу столкнулся с Петром Талызиным.
За это время молодой человек получил, как и ожидал, чин капитана Измайловского полка, несшего нынче охрану государевых покоев. При виде вновь прибывшего сухощавое, горбоносое, точеное лицо Талызина вдруг вспыхнуло мальчишеским восторгом, и он произнес прерывающимся голосом:
— Ваше императорское величество, от всего сердца приветствую ваше восшествие на российский престол! Многая вам лета!
Павел безотчетно приосанился. Его мать была еще жива, и наигранно —восторженное приветствие Талызина нельзя было счесть ничем иным, как проявлением самой грубой, низкопробной лести и заискиванием, однако в это мгновение Павел не ощутил ничего, кроме щенячьей радости.
Талызин ему всегда нравился. Он был мистик, масон, он охотно вступил в любимый великим князем Мальтийский орден, к чему иных молодых офицеров приходилось понуждать чуть ли не силою, и Павел был истинно счастлив произнести сейчас:
