Далее Гурович очертил деятельность петроградского Общества православных приходов, положение местного духовенства, настроение верующих масс… Особенно подробно остановился защитник на главарях «живой церкви», в которых он усматривал истинных виновников и творцов настоящего дела. Он предсказывал, что советская власть рано или поздно разочаруется в этих — ныне пользующихся усиленным фавором — людях. Создаваемая ими «секта» не будет иметь успеха — это можно сказать наверняка.
Слабость ее не только в отсутствии каких-либо корней в верующем населении и не в неприемлемости тех или иных ее тезисов. В истории бывали примеры, что и безумные в сущности идеи и секты имели успех, иногда даже продолжительный. Но для этого необходимо одно условие. «Секта всегда представляет в начале своего возникновения оппозицию, меньшинство, и притом гонимое большинством. Героическое сопротивление большинству, власти, насилию, часто увлекает массы на сторону сектантов, «бунтарей». В настоящем случае далеко не так.
За «живую церковь» стоит, очевидно для всех, гражданская, советская власть со всеми имеющимися в ее распоряжении скорпионами[1] и принудительными аппаратами. Принуждение не создает и не уничтожает убеждений. «Церковная революция», происшедшая с разрешения и при благоволении атеистического «начальства», искренних христиан, даже из фрондирующих, привлечь не может. Народ может еще поверить богатому и властному Савлу, после того как он, превратившись в Павла, по своей охоте променяет свое богатство и положение на рубище нищего, на тюрьму и муки гонения. Обратные превращения не только не создают популярности, но заклеймляются соответствующим образом. Люди, ушедшие из стана погибающих в лагерь ликующих, да еще готовящие узы и смерть своим недавним братьям, — кто пойдет за ними из истинно верующих?
Нет, не сбудутся ожидания, возлагаемые советской властью на нового «союзника».
Обращаясь к самой постановке обвинения, защитник находил, что таковая не заслуживает серьезной критики. Формулировка обвинения была бы прямо анекдотичной, если бы за ней не вырисовывались трагические перспективы. Митрополиту вменяют в вину факт ведения им переговоров с советской властью, на предмет «отмены или смягчения декретов об изъятии церковных ценностей». Но если это — преступление, то подумали ли обвинители, какую они роль должны отнести при этом Петроградскому совету, по почину которого эти переговоры начались, по желанию которого продолжались и к удовольствию коего закончились.
Как обстоит дело в отношении доказательств? Было бы, разумеется, совершенно нелепо говорить о доказательствах той сплошной фантастики, которой переполнены и обвинительный акт, и речи обвинителей, по поводу «всемирного заговора» с участием в нем митрополита и других подсудимых. Впрочем, не больше доказательств и в другой, стремящейся быть конкретной, части обвинения, относящейся к возбуждению, будто бы, митрополитом верующего населения против советской власти.
В чем усматриваются доказательства этого деяния? Единственно в том, что, будто, митрополит через близких ему лиц распространял в народе переписанные на пишущей машинке копии своих заявлений в Помгол.
Защита отрицает самый факт подобного распространения. Нет надобности говорить о том, что ни по форме, ни по содержанию означенные заявления совершенно не соответствуют понятию о воззваниях духовного пастыря к пастве. Но независимо от этого против этого обвинения — неумолимая действительность и логика событий. Защита представила ряд номеров советских газет, из которых видно, что еще до изъятия, а также и во время такового заявления митрополита в Помгол неоднократно оглашались советской печатью. Следовательно, сама же советская печать способствовала тому, что десятки тысяч экземпляров заявлений митрополита проникли в народные массы.
Какое же значение и цель — по сравнению с таким массовым распространением — могли иметь несколько десятков копий, сделанных на пишущей машинке (самое большое 100–150 копий, по предположению обвинения). При данных обстоятельствах предъявлять к митрополиту подобные обвинения — не равносильно ли обвинению кого-либо в том, что он, желая способствовать распространению огня, уже охватившего со всех сторон огромное здание, бросил в пламя… горящую спичку, или, с преступной целью усилить наводнение, приблизился к несущимся навстречу бурным волнам и… выплеснул в них стакан воды.
Все такие «данные», представленные обвинителями, свидетельствуют, в сущности, лишь об одном: обвинение как таковое не имеет под собой никакой почвы. Это ясно для всех. Но весь ужас положения заключается в том, что этому сознанию далеко не соответствует уверенность в оправдании, как должно было бы быть. Наоборот: все более и более нарастает неодолимое предчувствие, что, несмотря на фактический крах обвинения, некоторые подсудимые, и в том числе митрополит, — погибнут. Во мраке, окутывающем закулисную сторону дела, явственно виднеется разверстая пропасть, к которой «кем-то» неумолимо подталкиваются подсудимые… Это видение мрачно и властно царит над внешними судебными формами происходящего процесса, и никого эти формы обмануть не могут.
В заключение Я.С. Гурович сказал приблизительно следующее:
Чем кончится это дело? Что скажет когда-нибудь о нем беспристрастная история?
«История скажет, что весной 1922 г. в Петрограде было проведено изъятие церковных ценностей, что, согласно донесениям ответственных представителей советской администрации, оно прошло, в общем «блестяще» и без сколько-нибудь серьезных столкновений с верующими массами.
«Что скажет далее историк, установив этот неоспоримый факт? Скажет ли он, что, несмотря на это и к негодованию всего цивилизованного мира, советская власть нашла необходимым расстрелять Вениамина, митрополита Петроградского, и некоторых других лиц? Это зависит от вашего приговора».
«Вы скажете мне, что для вас безразличны и мнения современников и вердикт истории. Сказать это не трудно, но создать в себе действительно равнодушие в этом отношении невозможно. И я хочу уповать на эту невозможность».
«Я не прошу и не «умоляю» вас ни о чем. Я знаю, что всякие просьбы, мольбы, слезы не имеют для вас значения, — знаю, что для вас в этом процессе на первом плане вопрос политический, и что принцип беспристрастия объявлен неприменимым к вашим приговорам. Выгода или невыгода для советской власти — вот какая альтернатива должна определять ваши приговоры. Если ради вящего торжества советской власти нужно «устранить» подсудимого, — он погиб, даже независимо от объективной оценки предъявленного ему обвинения. Да, я знаю, таков лозунг. Но, решитесь ли вы его провести в жизнь в этом огромном по значению деле. Решитесь ли вы признать этим самым пред лицом всего мира, что этот «судебный процесс» является лишь каким-то кошмарным лицедейством. Мы увидим»…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
