эквиваленту spelling bee[91]. Вместо того чтобы произносить слова по буквам, здесь нужно было угадывать, какая молитва произносится над каким блюдом. Я завязала с участием в этом, мягко говоря, странном конкурсе после того, как выиграла национальный конкурс, победив мальчиков с пейсами и девочек, которые носили кофты с длинными рукавами и плотные колготки в июне. На занятиях по изучению Пятикнижия я получала дополнительные баллы за то, что заучивала разные фразы на иврите наизусть и пересказывала их в классе. Учителя постоянно удивлялись тому, что дома у нас никто не говорит на иврите, что я, похоже, учу язык сама (в конце концов мама начала ревновать и сама стала брать уроки иврита); педагоги, похоже, не могли понять, насколько ошеломительно непобедимой я себя чувствовала. Никому и в голову никогда не могло бы прийти, что в детстве я была абсолютно уверена, что могу сделать что угодно в этой вселенной, стоит лишь захотеть. К седьмому году учебы в школе учредили отдельный класс для меня, моей подруги Дины и русской эмигрантки по имени Виола, и мы трое могли заниматься в удобном для нас темпе под присмотром специального учителя.
Так было не только в учебе. Я самостоятельно научилась играть в теннис, по несколько часов в день вбивая мяч в стену здания, где мы жили. С точки зрения этнического разнообразия наш район был пестрым и дружелюбным, но не то чтобы очень дружным, поэтому в течение дня детская площадка на крыше Фуд-Сити напротив нашего дома была полна белых детей со своими мамочками, а по ночам ее захватывала группа темнокожих подростков. В сумерках, когда наш квартал начинал менять идентичность, я подружилась с мальчиком по имени Пол, и у нас вошло в привычку играть в сквош или что-то вроде того. Он был намного сильнее, так что я серьезно подтянулась в игре. Но когда моя мама узнала про Пола – который, как она отметила, был черным подростком, а значит, скорее всего, принимал наркотики, – она исхитрилась и нашла деньги, чтобы оплатить мне занятия по теннису в школе. С тех пор мне было некогда торчать на улице днем. И только когда я попала в летний лагерь и столкнулась с еврейскими принцессками, в распоряжении которых было время репетиторов, членство в загородном клубе и собственные корты на заднем дворе, вот тогда я впервые засомневалась, что смогу вырасти и стать Крис Эверт[92].
Тяжело вспоминать ту жизнь – такую самоуверенную, такую свободную от любых сомнений в себе, такую целеустремленную. Как могла вся эта жизненная сила обернуться желанием умереть? Как же быстро мое хорошо развитое супер-эго разбилось на куски бессмысленных, беспорядочных ид[93].
В общем, до того, как я сломалась то ли в десять, то ли в одиннадцать, или даже в двенадцать, вы бы наверняка так и назвали меня, многообещающей. Сейчас мне сложно воспринимать это слово без иронии, ведь я знаю, сколько в этом обещании фальши. Я знаю, сколько тоски и потаенного недовольства собой может скрывать эта мнимая решимость, и все же верю, что когда-то у меня были румяные щеки и сияющие от возбуждения глаза, намекавшие на бессчетные перспективы. Я была космонавтом, я собиралась взмыть высоко, выше луны, за пределы вселенной.
Что ж, хотя бы из-за аварийной посадки волноваться не пришлось, ведь я так и не покинула Землю.
2
Тайная жизнь
Оно было похоже на опилки, это несчастье: всюду проникало, все было проблемой, все заставляло ее плакать – школа, домашнее задание, бойфренды, будущее, отсутствие будущего, неизвестность будущего, страх будущего, страх вообще – но было так сложно понять, что именно из этого было проблемой.
Мелани Тернстром. Мертвая девушка[94]
Я появляюсь в офисе доктора Айзека дважды в неделю, уверенная, что, будь я нормальным одиннадцатилетним подростком, я бы возмущалась и ненавидела эти встречи; но я – это я, и я почти довольна. Доктор Айзек задает много вопросов обо мне и о моей жизни, а поскольку я люблю поболтать, тем более о своих проблемах, то, как правило, неплохо провожу время. Конечно, я и близко не верю, что на этих встречах можно добиться каких бы то ни было результатов. В том смысле, что мы вроде как даже докопались до корней моего хаоса, если до них вообще можно добраться, – но тем временем моя боль продолжает жить сама по себе. Иногда доктор Айзек делает замечания, которые кажутся мне вполне разумными. Что-нибудь вроде: «Из-за того, что твои родители развелись, когда ты была совсем маленькой, и вели совсем разный образ жизни, предлагая противоречивые системы ценностей, в основе самой твоей личности лежит раскол, твоя личность лишена целостности». Или вот еще: «Ты развита не по годам и очень восприимчива, поэтому в детстве очень глубоко переживала все, что происходило вокруг тебя, а сейчас эти глубинные травмы выходят наружу». Все, что он говорит, внушает доверие, вот только мне постоянно хочется ответить: «И что?» Я и сама прекрасно разбираюсь в этой бредятине. Но вопрос в том, что делать дальше.
Доктор Айзек появился в моей жизни благодаря школьному психологу: заметив, что я провожу больше времени в ее кабинете, чем в классе, она порекомендовала маме отвести меня к психиатру. Хотя, может, она посоветовала обратиться к нему после того, как миссис Эдельман, учительница по математике и одновременно тренер женской команды по баскетболу, застала меня в раздевалке с пачкой лезвий, кучей порезов на ногах и магнитофоном, крутившим Horses Патти Смит[95]. Даже не потрудившись спросить, что я делаю (а вот про песню она спросила), миссис Эдельман потащила меня наверх, к психологу, – я не преувеличиваю, она буквально тащила меня по полу за руку до самого учительского лифта, так что я прямо почувствовала себя особенной, – и засунула в комнату для терапии, напоследок ткнув в меня пальцем, словно говоря: «Только посмотрите на это», – типа она адвокат, а я вещественное доказательство «А», улика, которой достаточно, чтобы подтвердить ее мнение, что «этому ребенку нужна психологическая помощь».
Кажется, в обмен на торжественное обещание никогда больше себя не резать мне удалось заставить доктора Бендер («доктора», несмотря на то, что у нее всего-навсего была степень магистра) пообещать не рассказывать маме о моих проблемах. О лезвиях.
Думаю, вся эта история с порезами началась, когда я стала проводить обеденные перерывы прячась в женской раздевалке, потому что меня до смерти пугали абсолютно все. Я приносила свой черно-серебряный Panasonic, который вообще-то должен
