Сегодня окончательно завернули в “Москве”. Замечания трусливые, предрекают невозможность публикации. Вот хрен-то.
С редактором (ршей) Ларисой Алексеевой сидели, прошлись по замечаниям Сорокина и Марченко, кинули кости. Пока (не сглазить!) искалечено немного, пока отсечение углов.
Это время было дважды перебито поездками. Одна к генералам в Архангельское. Власенки тряслись над саксонской фарфоровой пастушкой. Пастушка упала между стеклом шкафа и полкой, и если открыть шкаф, то она бы упала вниз. Сверху на пастушкину шею набрасывали петлю. Нитка соскальзывала, генералы кудахтали. Помогал. (Я приехал работать над рукописью.) Набросил пастушке петлю на ногу и тем спас.
Гуляли (по пропуску генерала) в санатории “Архангельское”. Безлюдно, спокойно. Туда не пускают, стоят солдаты. “У Симона Ушакова (древне-русского живописца) у Богоматери младенец похож на еврея”, — говорил генерал. У церкви (где могила Татьяны Юсуповой) было кладбище, побросали памятники вниз с обрыва. Говорят, бросали рыбаки, чтоб с них рыбачить.
21 сентября. Иисус тратит свои силы на чудеса (от Луки 8, 46).
...Но Иисус сказал: прикоснулся ко Мне некто; ибо Я чувствовал силу, исшедшую из меня.
28 сентября. Вчера субботник в колхозе. Кажется, последний раз я в Никольском. Дергали свеклу. Те же поля, только на месте картошки озимые.
Так же яростно стартуют перехватчики, страшно хлопают, переходя на форсаж. Скирды соломы, темные сверху. Коровы на скошенном клеверище, козы с веревками на шее.
Впервые в Никольском выпил шампанского. На кладбище. “Милой маме от четверых сыновей. Ограду соорудил и поставил сын Женя”.
Пахнет клевером. Далеко за плечом — лес. Днем желто-красный, при закате зеленеющий, а к вечеру серый.
Ночью тихо, большая ель вверху.
Ночная машина. Тоннель проселка. На Минском шоссе метель листопада. Сбоку ветер, да еще взбаламучивают машины. Иногда стена листвы, и машина летит на нее, как снаряд. И вообще неделя такси. Москве многое можно простить за ночные пробеги в дождь. К тебе течет золотая река, от тебя красная. Мне нельзя давать деньги, я стремлюсь размотать их быстрее. С ними ни дела, ни работы. Был у Тендрякова. “Если есть ситуация, будут образы”. Не выходя высидел на даче часов десять. Читал он новый рассказ “Донна Анна”, о войне. Рассказ большой (в смысле значительный), сложный. Их у него накопилось много. “Дурочка Параня”, “Час в коммунизме”, “Хлеб для собаки”. Сейчас пишет “Семицветную сказку”. Устал от социальности. “Чистые воды града Китежа”. Нигде не берут.
Мне: стихия, но нужна дисциплина. Николаеву: ищешь не во тьме, а где светлее.
Вчера парни лет по 17—18 и больше, человек десять, возятся у закрытого железного ларя с арбузами. Что-то делают. Я иду — сделали вид, что ничего такого. Оглянулся — курят, смеются. Ждал автобус. И прошли они, видно, через улицу под фонарем с пластинками арбуза. То есть они сквозь прутья резали арбуз на узкие дольки и вынимали. Ночью по этому случаю сон: готовится сговор в двух домах (в одном жена, в другом дочь), сговор преступления, я знаю и ничего не делаю.
Готово оформление к книге. Господи, не оставь, Господи, Твоя воля, дай вторую книгу. Аз многогрешный молю. Руки холодеют.
Надо записать давно нужное. Тендряков был в Вологде и не пошел к Астафьеву. Вроде пустяк. А на деле — плохо. Эта разъединенность русских писателей была всегда. И, видимо, неустранима. Хотя внешние причины разобщенности есть. Владимова к Тендрякову не пускает жена (у нее счеты с женой Тендрякова — Асмоловой), Можаев по простоте своей посоветовал переделать “Кончину”, а Вл. Фед. это не по губе. Астафьев отказался рецензировать роман Владимова, и Владимову это очень напортило. Астафьев же зарезал во внутренней рецензии повесть “Ночь после выпуска” в “НС”, и это обида. И несть числа. Кажется, надо понять: нужно помогать друг другу. Нет, вылезает идиотская принципиальность русских — требовать по высшему разряду.
Это-то и хорошо, это же и плохо. А я все думал, что многое удастся, что привезу Владимова к Тендрякову, ведь все они искренне считают друг друга писателями, думал, поедем с Распутиным к Залыгину и Владимову, мечтал представить молодых старшим и т. д. — ничего не выйдет. Дружить надо с теми, кто моложе тебя. Это не даёт стареть — во-первых, во-вторых, легко поступать по-своему.
А вот ночью приехал Можаев к Владимову за моей книгой, чтоб выступать на приемной.
29 сентября Приняли.
Состояние нервов не зависит от головы.
Утром проснулся рано. Холодное прозрачное окно. Что ж не спится? А-а, приемная комиссия. Приняли. А выдержал натуру. Не звонил никому, не пошел в ЦДЛ. Сейчас вечер, звонили Можаев, Владимовы, Медведева, Куранов, Шабаев, Дьяков, еще другие, видимо, какой-то этап. Отношусь я сам чисто потребительски. Наде: не волнуйся, пензия обеспечена, а также подешевше в Дом творчества. Себе: ничем я не хуже сотен других, право на самостоятельную работу.
И еще было: холодный день, более холодный, чем в Никольском.
Всё сквозное, и уже лес около издательства сквозной и видно рыжих белок.
3/Х. Прочел Трифонова. Впервые прочел в момент визга вокруг новой вещи. А так читаю с разрывом в год-два, а то и не читаю, и ничего. “Мастера и Маргариту” прочел через 5 лет. Трифонов плох. Будто сидишь в приемной следователя, и старуха, цепляясь за рукав, торопливо говорит, какая она была красивая, как прощала мужу, какая могла быть другая жизнь. Блудливый намек, что виновата система. Но следователь (плотный) скажет: “Кто вам виноват?”.
8 октября. Вчера и сегодня две выставки: Чюрлёниса и “Метрополитен” (США), 100 картин. Вторая, конечно! Я все тяжелей на подъем, скажи мне, что марсиан привезли, но что надо постоять в очереди четыре часа — увольте!
Незабываем “славянин” Рембрандта. Вот уж и не помню деталей, но есть общее ощущение: из тяжести золота сильное мучительное лицо. И глаза: не просто в тебя, но и немного наверх, так что оглядываешься.
“Махи на балконе” хороши, перстни тускнеют, когда отдаляешься. Но два стекла, толпа, отражение. Две девушки в джинсах, при кавалерах сзади, отразились вдруг в стекле. Махи, конечно, красивее, но эти живые.
Портреты Веласкеса тяжелы. Эль Греко тревожный в “поклонении” и сам неожиданный — растрепанный неустроенный старик.
В чем-то (серо-черное, линии объема) поневоле сходен с Ф. Греком.
“Портрет мадам Х.” Сарджента висит выгоднее всех. Где такие талии? Вот у “Купальщицы” (причем, на вкус Курбе, молодой) талия. И от холодной воды не содрогнется. А эта “икс” театральна, но забавна. Поза Ермоловой у Серова, но Серов лучше.
Потом немного походил по слегка забытым залам, а как часто ходил в 67—69 гг. Пластов, писал о нем, до сих пор люблю. И т. д.
Несколько раз провожал Надю на уколы, она их делала сорок. В поликлинике бардак, очереди, злые медсестры. Вдобавок десять дней висела прекрасная реклама здравоохранения: от язвы умер 40-летний главврач, и его портрет был выставлен в коридоре. Нянечки меняли воду в баночках с цветами.
И то, что я сейчас имею право записать жену и дочь в спецполиклинику Литфонда, это нехорошо. Но дочери-то хорошо. Но это оторвет ее от других, выделит. Плохо.
Ездили в воскресенье на Медвежьи озера. Мечта, давно и прочно владеющая — иметь хоть конуру в природе, доходит эта мечта под горло.
В лесу Катя сама развела костер.
Нервы на волоске. Как мгновенно срываются люди друг на друга. Вчера странный день. С утра оказалось, что в книге Шукшина не указан составитель. А уже цензор подписал. Надо ехать в типографию. Кому? Курьер не справится, да и нет его, редактор не может, по телефону типография не верит. Я вдруг сорвался и поехал. Дождь, даже град. Исправил, обратно. Вышел на 43-м км, выпил аперитива. Потом пошел с Москвы-товарной на старообрядческое кладбище, перелез через забор. Никого. Покажется вдали кто-то, подойдешь поближе — нет, никого нет. Только вороны и шумит невидная тяжелая трасса. Храмы закрыты.
Так замерз, что в жене открылась русская забота — купленное для согрева вино.
Что-то хорошее происходит. Славянин Рембрандта не идет из головы. Сегодня ночью (сон на пятницу) заголовок романа: “Гордый внук славян”.
Женщина во сне. Наклоняется.
— Что ты делал без меня?
Еще был у Яшиных. Нервная талантливая Наталья страдает от фамилии отца. Так как сейчас все более ощутима кастовость (клановость), цеховое ремесленничество: архитектор — сын архитектора, писатель — сын писателя и т. д. и т. п., то трудно выделиться и доказать, что ты сам по себе. Так и она. Едет в Феропонтово на год. Молодец.
Да! Два рассказа засланы в набор в “СМ”. Многострадальная “Армянка” и “На Руси трава растет не по-старому”. Сейчас снова дождь. Яблоки на балконе портятся, даже жалко. Пришли бы дети, штук пятьдесят и съели бы. Но где такие голодные дети? Разве в Африке, но там бананы.
