После обеда бабушка предложила всем вместе пойти погулять на остров Маргит. Потом, видимо, ей тоже пришла в голову мысль о смене обстановки, и она поправила себя: «А то пойдемте сегодня еще куда-нибудь, скажем, в Буду, на набережную… Там в какую-нибудь кондитерскую можно зайти, посидеть…» Но тут Роби Зингер так яростно запротестовал (мать же, на удивление, сохранила хладнокровие), что бабушка сразу отступила. «Я ведь так, просто там меньше знакомых. А вообще-то мне и остров годится».
Собирались они не спеша. Сборы заключались в том, что бабушка и мать принесли из прихожей и положили на тахту, согреваться, свои зимние пальто, а также демисезонное, Роби. Когда вдруг раздался звонок в дверь, они досадливо переглянулись и решили: кто бы это ни был, они его вежливо выпроводят, а планы свои менять не станут. «Ребенку ведь тоже двигаться нужно», — раздраженно сказала бабушка, отправляясь открывать дверь. Через минуту в комнату ввалился Марци с женой.
Марци был портным, как и Мор Хафнер; правда, своего ателье у него не было, не работал он и в кооперативе. Будучи человеком гражданским, Марци тем не менее много лет состоял на службе в Венгерской народной армии: шил униформу. Он был влюблен в свою профессию и, кроме нее, ни о чем больше разговаривать не желал.
Человек он был бесхитростный и всегда что думал, то и говорил. По этой причине многие считали его бестактным. Марци этот грех за собой знал, а потому в речь свою то и дело, в самые неожиданные моменты, вставлял на всякий случай обороты вроде: «простите за выражение» или «хотя бывают и исключения». Если же бестактность все же происходила, он с искренним раскаянием говорил: «Пардон, я ни слова не сказал».
«Тысячу лет не виделись!» — восторженно заорал он еще в дверях и кинулся целовать бабушке руку. Мать он расцеловал в обе щеки, а Роби Зингеру крепко, по-мужски пожал руку. Жена его, Ханна, преданно повторяла каждое слово и каждое движение мужа. Оба они сразу заметили, что хозяева готовятся уходить куда-то. «Да мы, собственно, к вам вовсе и не собирались», — оправдывался Марци. «Чего уж теперь, парень, — ответила ему с той же долей тактичности бабушка. — Раз пришли, посидите пару минуток». Бабушка звала Марци по-свойски, «парнем», и обращалась к нему на «ты», потому что он считался старым другом дома. История знакомства уходила еще в довоенные времена, когда Марци дважды — безуспешно — просил руки матери Роби. Несмотря на двукратный отказ, Марци никогда не переставал восторгаться достоинствами Эржике; он и сегодня говорил о ней исключительно в превосходных степенях, нисколько не смущаясь присутствием жены; более того, именно жене он и адресовал свои восторги: «Смотри-ка, Ханеле, ну разве она не удивительная, наша Эржике? Ей-богу, если б не ты, я бы тут же на ней, извините за выражение, женился». Ханеле с энтузиазмом кивала.
После этого Марци повернулся к бабушке и стал рассказывать ей о том, как много у него всяких проблем на работе. «Вы уж не говорите никому, сударыня, но мы в скором времени должны изготовить огромную партию форменной одежды. Настоящий аврал. Ничего не поделаешь, немцы вооружаются — хотя исключения и тут бывают, — и солдаты сейчас ох как нужны».
Роби Зингер подумал, что было бы лучше, если бы разговор немного отклонился от портновской темы. И он (лучшей темы ему в голову не пришло) стал подробно рассказывать, что римляне в свое время тоже много воевали — например, против евреев, но Бар-Кохба наносил им очень даже чувствительные удары; жаль, что потом он погиб в сражении.
«Какой умный мальчик, umberufen!» — с искренним восхищением воскликнул Марци. Потом спросил Роби Зингера: «Ты кем хочешь стать, сынок?» — «Искусствоведом!» — с воодушевлением ответил Роби Зингер, радуясь, что уж теперь-то ему точно удастся увести разговор от опасной профессии Марци. «Вот это профессия так профессия! — восторгался Марци; потом добавил: — Твой покойный отец тоже ведь искусствоведом хотел стать; такая жалость, что не повезло ему. Ну что ж, о мертвых — или хорошо, или ничего».
На минуту-другую воцарилась тишина; но потом сам же Марци ее и нарушил: «Бедный Бар-Кохба! Тоже ведь — каким невезучим оказался!» Затем, почувствовав, вероятно, что почва истории для него — топкое болото, снова перевел разговор на современность. «Ой, сколько же нынче народу умирает!» — сказал он, меняя тему, и с многозначительным видом посмотрел на присутствующих. Роби Зингер тревожно покосился на мать и торопливо стал допытываться у Марци: а что у них в армии говорят, будет война или нет? Ему казалось, более безобидной темы, сколько ни ищи, все равно не найдешь. «Ишь, какой любопытный! — погрозил ему пальцем Марци. — Во-первых, это военная тайна, Роби. А во-вторых, насчет войны никто ничего не знает. — И он еще упорнее стал продолжать то, что начал говорить две минуты назад. — У нас и без войны вон сколько людей мрет! — заявил он решительно и повернулся к жене, чтобы она подтвердила его правоту. — Правда, Ханеле? Вот, например, тот же Хафнер…» Ханеле согласно закивала: «Да уж… Сегодня хоронили бедного… Мы тоже чуть было не пошли».
Мать на мгновение потеряла самообладание. «Вы что, знали его?» — почти выкрикнула она. «Конечно, — ответил Марци. — Мы, портные, все друг друга знаем. — И потом удивленно спросил: — А что, Эржике, вы с ним тоже были знакомы?» — «А, откуда!» — спохватилась мать, судорожно стиснув подлокотники кресла.
В наступившей тишине бабушка, по всей видимости, копалась в памяти, отыскивая причину: почему это фамилия «Хафнер» звучит для нее как-то знакомо? «Слушай-ка, — вдруг обернулась она к дочери, — это не тот ли Хафнер, на которого ты столько работала, а он, говнюк, двадцать один форинт тебе отвалил?» Мать сидела, не в состоянии даже слово произнести. Бабушка, видно, почувствовала что-то и быстро затолкала Мора Хафнера назад, в тот же тайный угол своего сознания, откуда она его перед этим вытащила.
Даже неизлечимо бестактный Марци сообразил наконец, что по какой-то неясной причине в этом доме сегодня ни о портновском деле, ни о смерти не рекомендуется разговаривать. «Можете себе представить, на прошлой неделе я один фильм видел, с Фернанделем, — сообщил он радостно и стал подробно пересказывать пикантную французскую историю: — Стало быть, какой-то молодой человек влезает ночью в окно к своей любовнице, в темноте они делают ребенка…» — «Ай-яй-яй, Марци, nicht vor dem Kind![6]», — качала бабушка головой, однако с явным удовольствием слушала рассказ о том, как Фернандель, который играет отца этого молодого человека, никак не может взять в толк, что ему делать со свалившимся ему на шею внуком. Так что Марци пересказал весь фильм от начала до конца, и не только пересказал, но и изобразил массу комических ситуаций, подражая Фернанделю так здорово, что и слушатели, и сам он чуть не по полу катались со смеху.
Мать тоже смеялась, да так громко и весело, что у нее слезы на глазах выступили, и присутствующие даже не заметили, в какой момент звонкий, самозабвенный смех перешел в рыдания.
«Шма Исраэль! — простонал Марци с искренним раскаянием. — Какой же я бестактный! Пардон, пардон, я ни слова не сказал!» Ханеле испуганно озиралась по сторонам, словно искала в комнате что-нибудь, за что можно уцепиться. Взгляд ее в конце концов остановился на окне, выходящем на улицу. «Ой, скоро уже стемнеет», — пролепетала она и, многозначительно посмотрев на Марци, вскочила, схватила мужа за руку и в панической спешке потащила его в прихожую.
«Ну, эти теперь не скоро к нам снова придут», — сказала бабушка, закрыв дверь за перепуганной до смерти парой. И потом обернулась к дочери и внуку: «А ну, выкладывайте, что вы там скрываете от меня!» Все молчали. Роби Зингер старался не смотреть на мать, которая все еще сидела, уцепившись за подлокотники кресла; по лицу ее неостановимо текли слезы. «Уж мне-то все можно рассказать, — продолжала бабушка; и потом вытащила из рукава своего козырного туза. — Сознавайтесь: не были вы сегодня ни на какой церковной службе. Откуда у вас на обуви земля и трава?»
Казалось, еще мгновение, и лопнет тонкий, как дыхание, радужный мыльный пузырь, в котором пряталась непомерно тяжелая, многолетняя тайна; еще мгновение, и из груди матери Роби Зингера вырвется мучительное признание.
«Дело в том… что…» — заговорила мать; и Роби Зингер без труда продолжил про себя начатый ею монолог. «Дело в том, что, — почти слышал он слова матери, — что умер мой любовник. Ему шестьдесят три года было. Он был женат, а сегодня мы ходили на его похороны, я по нему скорблю… Да, по кому хочу, по тому и скорблю!» Да, именно так должны были прозвучать те несколько фраз, после которых оставалось лишь умереть — или, наоборот, жить снова, без лжи, радуясь прекрасному миру, сотворенному еврейским ли, христианским ли Богом, жить, как живут все люди. Да, прозвучи эти несколько фраз — и Роби Зингер бросился бы на шею матери.
