На нем красовалась форель, которую наловили дед Слава и отец Евгении, и необходимый запас водки. Во Франции существует мода на водку, ее пьют в ночных клубах, потому что этикетка на бутылке красивая и потому что для французов это напиток русской мафии, северных мужчин, которые живут ярко, хоть и недолго. Иногда водку пьют неразбавленной, как виски, рассуждая о ее вкусе, но чаще смешивают с яблочным соком или колой в больших стаканах. Я должен признать, что у различных видов водки — разный вкус, но как можно считать ее вкусной? И если она не вкусная, то почему тогда ее нужно пить? Во Франции в мягком юго-западном климате, на берегу моря, люди работают на виноградниках и пьют вино. Во время еды во Франции никогда не пьют водку; все крепкие напитки — это диджестив. Кроме того, во Франции семейные ужины — это целые мероприятия, построенные по определенным правилам: еду и напитки подают в строгом порядке, ведут себя соответствующим образом… Мне нравится простота русского стола, который заставляет вас чувствовать себя хорошо, даже если еда не особенно разнообразна, а гости громоздятся друг на друга.
В тот вечер Слава показал, как пьют водку по-русски. Нужно быстро сказать тост, выпить и сразу заесть. Теперь я знаю, что есть разумная техника питья русской водки, о чем я даже не догадывался. Французы и, вероятно, другие иностранцы видят в манере пить водку маленькими рюмочками, до дна, русский алкоголизм. Ничего подобного! Это способ сопровождать еду напитком, который облегчает пищеварение. Желая проверить универсальность этой техники, я, вернувшись из Карелии, пригласил в гости одного из своих французских друзей и организовал вечер правильного, на русский, манер питья водки. Мой друг очень удивился, увидев, сколько он может выпить, не опьянев. Значит, это просто другая культурная традиция, а не проявление пьянства.
Знакомство с родителями Евгении стало для меня незабываемым. Я никогда не проводил пять часов за столом, выпивая и разговаривая с теми, у кого не было со мной общего языка. Слава — «советский человек» украинского происхождения, он родился в Грозном, где служил солдатом и, кроме русского и украинского, немного знал чеченский — ничто из этого не способствовало взаимопониманию. Когда я понял, что за пять часов мы выпили почти две бутылки водки на двоих и не особенно опьянели, то очень удивился. Такое же количество водки во Франции отправило бы меня в больницу в состоянии комы, или по крайней мере сделало бы невменяемым. А тут — я мог даже встать и одеться, и присоединиться к семье на заснеженной улице, где сестра Евгении играла в снежки со своей соседкой. Мы стояли по колено в снегу со Славой, — конечно, не очень твердо, но стояли, — я еще чувствовал вкус водки с перцем, малосольных огурчиков и форели домашнего посола. Было, наверное, минус двадцать по Цельсию, но я не чувствовал холода. Мне было по-настоящему хорошо. По меткому выражению моего друга Брюно, уже давно живущего в России, я чувствовал себя, как лягушка в водке.
На следующее утро я открыл глаза, когда Слава входил в мою комнату.
— Как голова, Саша? — спросил он меня.
Довольно неожиданно я понял, что чувствую себя нормально. Первый раз в жизни после такого количества спиртного я проснулся без настоящей головной боли. Слава пригласил меня к себе завтракать — остальным нужно было собираться на дачу. Жена Славы, «баба Таня», была дома, готовила обед. Слава попросил ее сходить за чем-то в магазин и, как только она ушла, пулей метнулся в свою комнату и вынес оттуда непочатую бутылку водки, а из холодильника достал кусок колбасы и банку малосольных огурцов. Он налил водку в стопки, и мы выпили по первой. Опрокинув свою рюмку, Слава зарычал, от удовольствия или боли — не знаю. Я так смеялся, что вынужден был закусить огурцом, а «дед» с восторгом внюхивался в кусок белого хлеба. Затем Слава разлил по второй. Мы стояли на кухне, на улице было белым-бело от пушистого снега. Третья рюмка стала последней: щелкнул замок, возвращалась «бабушка». Слава стремительно вскочил, поставил рюмки в раковину, спрятал бутылку в шкаф и, схватив большой пакет апельсинового сока, спросил:
— Тебе налить?
Я зашелся хохотом, и это, конечно, выдало нас «бабушке».
— Вот охальник! И сам пьет, и француза спаивает! — засердилась «баба Таня». — А бутылку-то в шкаф спрятали, да еще и без крышки!
Очевидно, только мое присутствие сдерживало ее.
На дачу мы уехали под строгим надзором бабушки, проверившей наш багажник на наличие алкоголя. Водку пришлось оставить, но у Славы был план.
Семейная дача находилась в двух часах езды на север от Петрозаводска, в небольшой деревне под названием Райгуба. Вокруг — заповедник, а в центре заповедника — озеро размером 10 на 6 километров. К Райгубе ведет трасса М18. Зимой — это белая дорожка, протянутая посередине льда и снега. Эти два часа пути очень впечатлили меня. В Скандинавии зимой тоже все бело. Но Скандинавия — это вам не Россия, там нормальные дороги, и они не пробегают через небольшие деревни с живописными домами и церквушками.
— Сюда зимой волки ходят, рыси, — пояснил Слава. — А летом и медведи забредают.
Приехали на дачу мы затемно. Слава приготовил дом для нас, а потом позвал меня «за водой» в соседнюю деревню — воспользовавшись отсутствием бабушки, которая была в саду. Я немного удивился, но потом понял, что речь о «маленькой воде». План Славы сработал. Как он объяснил мне, дача хороша тем, что «тут никто не мешает», и я мысленно добавил: «Пить».
Когда мы возвращались среди ночи, машина сломалась. Слава спокойно вышел, заглянул под капот «Лады» и, вернувшись, сказал мне, что «генератор накрылся». Я застыл от холода; Слава хотел побыстрее вернуться на дачу, и может быть, в шутку, чтобы напугать меня, он сказал:
— Здесь волки.
В итоге мы толкали машину до самой дачи по ледяной дороге. Холод казался мне немыслимым, непереносимым, но, к счастью, дача была не слишком далеко. Оказавшись дома, Слава почти двадцать минут пытался понять, что случилось; он работал под капотом голыми руками и без шарфа, а я, абсолютно замерзший, держал фонарик. Я признаю, что тем вечером дед Слава, гомо советикус, показался мне почти сверхчеловеком.
Наконец после легкого ужина все пошли спать.
Ночью я попытался дойти до туалета в саду и внезапно услышал шум леса. Настоящий шум дикого русского леса! Конечно, на востоке Франции до сих пор существуют действительно нетронутые людьми уголки природы, но там я не ощущал ничего, абсолютно ничего общего с чувством, посетившим меня той зимней ночью в Карелии. Я не знаю, как описать эту разницу, но она есть. Около Бордо, в сторону Медока, есть леса; мы с друзьями часто ездили туда на пикник или на выходные с палатками. Но эти леса размечены тропами и бетонными дорогами, ведущими к современным деревням. Посреди такого леса вы можете наткнуться на телефонную будку или на забор, четко обозначающий начало частной территории. Я помню, что длинными ночами в палатке в лесу Медока проклинал высокую влажность и умирал от скуки. Даже дикие кабаны, которых там много, боялись вероятных охотников и не показывались нам на глаза. А русский лес в ту ночь казался мне и пугающим, и привлекательным — но никак не скучным.
На следующий день белое небо висело так же низко, а холод казался абсолютно невыносимым. Слава и отец Евгении готовились к рыбалке — нужно было тщательно экипироваться. Я пошел на свою первую в жизни зимнюю рыбалку в сапогах выше колена и в куртке, которая подошла бы участнику полярной экспедиции. У Славы была винтовка («для волков», — сказал он). Мы шли на ледяное озеро, увязая по колено в снегу; потом сделали прорубь, поставили маленький рыбачий лагерь и ждали, когда голодная форель попадет на наши удочки. Сидеть в центре огромного белого пространства в компании таких же рыбаков, людей с оружием, готовых защитить друг друга от волков, было абсолютно нереально. Я наконец был в России, о которой мечтал, среди дикой природы, рядом с потенциальной опасностью. Мне искренне хотелось, чтобы волки все-таки напали — это дало бы нам почувствовать себя почти беспомощными людьми, но и разбудило бы в нас инстинкт выживания.
В тот день волки не напали — видимо, в тридцатиградусный мороз им не хотелось выходить из нор. И после почти трех часов в снегу возвращение домой можно было только приветствовать.
За ужином я проникся настоящей семейной дачной атмосферой. Во Франции нет ничего похожего на русскую дачную культуру; загородный дом — это место вне города, такое же комфортное. В России дача в первую очередь — место, где собираются с семьей и друзьями. Я всегда поражаюсь тому, как русские, даже москвичи, близки к природе и как они любят провести несколько дней на даче.
Слава по полгода живет в лесу. Я со смешанным чувством наблюдал за тем, как он говорит тосты и пьет больше разумного под строгим надзором жены. Я представлял себе, что если бы сам по шесть месяцев жил в этом лесу и должен был выживать, ловить рыбу и рубить дрова, то стал бы своего рода сверхчеловеком. Я представил себе, как после полугода отшельничества возвращаюсь в Бордо и просто прохожу по большой пешеходной улице в центре города. А люди смотрят и думают: «Откуда он такой?» Я, конечно, плохо себе представляю, что можно жить в карельском лесу и пить легкое красное вино; так что, наверное, водка на Русском Севере, где человек один на один с враждебной природой, — это необходимость. Я не мог счесть «дедушку» алкоголиком. Безусловно, он пил, но он был активным мускулистым мужчиной, ловил рыбу, таскал лодку, мог идти несколько километров с рюкзаком, в общем, был способен на бо́льшее физическое усилие, чем множество молодых студентов университета Бордо.
