Слава по полгода живет в лесу. Я со смешанным чувством наблюдал за тем, как он говорит тосты и пьет больше разумного под строгим надзором жены. Я представлял себе, что если бы сам по шесть месяцев жил в этом лесу и должен был выживать, ловить рыбу и рубить дрова, то стал бы своего рода сверхчеловеком. Я представил себе, как после полугода отшельничества возвращаюсь в Бордо и просто прохожу по большой пешеходной улице в центре города. А люди смотрят и думают: «Откуда он такой?» Я, конечно, плохо себе представляю, что можно жить в карельском лесу и пить легкое красное вино; так что, наверное, водка на Русском Севере, где человек один на один с враждебной природой, — это необходимость. Я не мог счесть «дедушку» алкоголиком. Безусловно, он пил, но он был активным мускулистым мужчиной, ловил рыбу, таскал лодку, мог идти несколько километров с рюкзаком, в общем, был способен на бо́льшее физическое усилие, чем множество молодых студентов университета Бордо.
Когда мы легли спать, не прошло и получаса, как «дедушка» пришел навестить меня.
— Спишь? — спросил он, засовывая руку в сумку с нашими вещами, и достал оттуда бутылку вина.
Я попытался сказать по-русски, что вино после водки — плохая идея, но Слава уже ударил бутылкой по стене, чтобы выбить пробку. Шум привлек внимание всех, в том числе и «бабушки», которая понеслась вверх по лестнице, крича: «Слава!» Дедушка, услышав, начал быстро пить большими глотками, а когда бабушка появилась на пороге, бросил бутылку на меня, разливая вино повсюду, и пал на колени перед женой.
Не знаю, что Таня ему сказала, но Слава встал и робко начал вытирать вино, пролившееся на пол.
Как же я смеялся!
Уезжая из Петрозаводска, я думал о «культуре алкоголя». Пожалуй, будет только лучше, если люди станут меньше пить и не допустят, чтобы целые будущие поколения растворились в водке. Русский вечер, конечно, кажется иностранцам простым, часто жестоким и хаотичным («О боже! Как можно пить водку?!»), но на самом деле показывает высокий уровень цивилизации. Я должен признать также, что свежая карельская форель на вкус прекраснее большинства изысканных блюд, которые можно попробовать во многих странах.
За эти несколько дней Карелия стала для меня идеальным местом, чтобы подумать о морали жизни, о религии и о жизненных приоритетах. Здесь я впервые почувствовал, как Россия начинает влиять на меня.
Православие от Нови-Сада до Петрозаводска
Я ношу православный крест. Русские спрашивают меня с любопытством и недоверием, почему я это делаю и какие отношения у меня с религией.
Как так вышло, что я стал православным? Я был крещен в России. Русская подруга рассказала мне о «сложном комплексе того, кто интегрируется и переусердствует в этом деле» и кто хочет ассимилироваться таким образом в русском обществе. Она сказала: «Стать православным — выбор тяжелый. Ты уверен?» Мы не должны носить православный крест только потому, что «так исторически сложилось». Еще одна моя подруга сказала: «Истинный христианин может быть только православным».
Мои предки со стороны отца были православными, и в моей семье последний православный был окрещен в 1892 году где-то на Балканах, недалеко от Дуная. Судьба хотела, чтобы я родился 85 лет спустя на юго-западе Франции. Как и многие мои соотечественники французы, я не был крещен в детстве. Сегодняшняя Франция имеет католическую культуру, но общество является светским. Мы называем Францию старшей дочерью римско-католической церкви, но во многих французских семьях нет никакого религиозного воспитания. Современная Франция была создана светской и в сегодняшней Европе отказываются признавать христианские корни европейской конституции. Хотя Россия является светской федерацией, религия выдвигается на первый план. Русские чиновники часто утверждают, что Россия является православной страной.
Я пришел к православию сам. Для меня все началось в 1999 году в Сербии. Я был частью одной из немногих французских ассоциаций, которые собирали средства, чтобы помочь сербам после окончания бомбардировок НАТО. Во Франции Слободан Милошевич считался главой зла на Балканах, и гуманитарные ассоциации помогли не сербам, а только противникам Милошевича. Мы с другом сопровождали конвой, везущий мелкое медицинское оборудование и препараты для сербского детского дома. Средства массовой информации во Франции и во всех западных странах в течение долгих военных лет выступали против Сербии и сербов, и я хотел знать, что случилось, увидеть реальность своими глазами.
Когда машины вернулись во Францию, я остался в Нови-Саде. Тогда я три недели путешествовал по стране, разговаривал с людьми — и понял многие вещи. В результате бомбардировки, которая продолжалась 87 дней, погибло много мирных жителей, атаки не были нацелены только на сербскую армию. Они систематически били по мостам через Дунай, по электростанциям и заводам. Речь шла не только о разрушении власти Милошевича, но и о подрыве экономики последнего союзника России на Балканах.
Красивым летом 1999 года послевоенная атмосфера была невероятной. Заводы не работали, люди не работали, царила атмосфера горя и отчаяния. Тем не менее в Нови-Саде люди купались в реке, как и каждое лето, и на берегу играла музыка. Ночью на зажигательных техно-парти сербская молодежь танцевала босиком на песке, свободно и, может быть, беспечно. Прямо за ними громоздилось то, что осталось от моста Свободы, разорванного на куски бомбами, и бетонные плиты свисали в Дунай. Этот праздник рядом с руинами завораживал меня. Незадолго до этого тысячи таких же молодых людей захватили последний мост в Нови-Саде и главный мост Белграде, чтобы спасти их от натовских бомбардировок. И днем и ночью закрывали мосты собой, выступая как живые щиты. В один день они надели на себя черно-белые мишени, а ночью зажгли свечи. Однажды бомбардировки остановились.
Не могу объяснить, что случилось со мной тем жарким и прекрасным августом 1999 года. Может быть, повлияла странная послевоенная атмосфера, а может быть — спокойствие православных священников, которые занимались своими делами, несмотря ни на что. Нас, французов, сопровождавших конвой, несколько раз приглашали на обед в монастыри неподалеку от Нови-Сада. С одного такого обеда я вернулся немного позже, долго разговаривал о православии с одним из священников, и его духовность показалась мне простой и легкой. Пока мы разговаривали, пили сливовицу; старый священник по-английски рассказал мне о богословии, внутренней жизни православного монастыря, а еще он говорил о России.
Сербия в 1999 году была похожа на Россию в 1991-м, сказал он мне, разобранная и разбитая империя, чье сердце и религиозная система пытались любой ценой сохранить свою социальную модель и внутреннее спокойствие на территории.
Я был изумлен и очарован православием. Оно привлекло меня своей простотой и светлостью, высокой чистотой своих литургий, красотой и эстетичностью контрастов. Иконы с ликами святых действительно приближают верующих к Богу. А скромность православных монастырей показалась мне милее колоссальности католических соборов.
Однажды вечером я сидел на террасе в центре Нови-Сада, наблюдая за прохожими. Я думал о тех разговорах, и одна мысль поразила меня. Сербская культура, религиозная самобытность и единство православного народа формируют своего рода фундаментальный триптих в этой стране. Это было важно, даже в послевоенной Сербии, я понял, что эта ментальная структура выжила и выживет и что Франция свой подобный триптих утратила.
Я вернулся во Францию с новым взглядом на потребительское и светское общество. Я начал чувствовать, что хочу жить в Восточной Европе, на православной земле. Возвращаться во Францию в мой личный и светский мир было трудно. Формула жизни западной страны перестала меня устраивать.
Мне понадобилось достаточно долго времени, чтобы осознать серьезность своих чувств. Я связался с Сербской церковью в Бордо, но действительно не смел все эти годы разобраться в себе и не был в состоянии объяснить, почему. Судьба, конечно, вмешалась, и мои планы переехать в Сербию не увенчались успехом, хотя я провел там много времени в течение последующих лет. Катастрофическая экономическая ситуация была первым тормозом, а потом я встретился с Евгенией, которая открыла мне другую частичку мира: Россию. Почти десять лет спустя с Евгенией в Петрозаводске, на берегу озера, и еще раз — летом я снова проникся тем настроением, которое овладело мной в Нови-Саде. Без сомнения, повлиял небольшой городок славянских православных, относительное спокойствие и, вероятно, ощущение удаленности от современного мира.
Возможно, судьба снова подыграла мне. Прогуливаясь по центру Петрозаводска, я обнаружил небольшую деревянную церковь, выкрашенную в зеленый цвет. Толкнул дверь — та открылась; я оказался лицом к лицу со статным голубоглазым священником, внимательно смотрящим на меня. Я поздоровался по-русски, спросил разрешения посетить церковь, а он ответил мне на отличном французском языке. Я подумал, что он просто знает язык, но священник сказал, что он тоже из Франции, ничего пока не поясняя. Позже я узнал, что это отец Николя Озолин, настоятель одной из самых красочных карельских церквей, Спасо-Кижского прихода. Я рассказал отцу Николя свою историю, в ответ на что он пригласил меня к себе.
