— У вас есть покурить? — спросила она вдруг, и я благословил пачку в нагрудном кармане. Я ведь тогда редко курил, сигареты обычно не покупал, но в тот день, счастливый развратной свободой, приобрел «Мальборо» — самому перед собой воображать и куражиться.
Она закурила, я тоже, хотя мне вовсе не хотелось.
— Может быть, — с отчаянной смелостью начал я, — вам бы хотелось пойти на этот поэтический вечер? — Я кривовато ухмыльнулся, давая понять, что сам-то не поклонник поэзии такого толка. Если бы она отказалась, я бы право, не знал, что делать. Я готов был, оставив всякую симпатию к стихотворцу Саше, идти с ней куда угодно, но куда? Денег на кафе у меня не было.
— Я люблю стихи, — сказала она почему-то очень отчетливо, словно боясь ошибиться в словах, — Больше всего я люблю стихи о природе.
— Да здесь, наверное, всякие будут, — поспешил я уверить ее.
По тому, как она сказала про свою любовь к стихам, я едва не решил, что она иностранка, что русский у нее второй язык. Но я тут же отбросил это предположение как несостоятельное — она была столь бедно, убого одета, что сомнений в ее национальной принадлежности возникнуть не могло — это была соотечественница. Подтверждала мой вывод и следующая ее фраза:
— Только у меня денег на билет нету.
Что она тут делала, такая бедная, такая грустная, такая красивая?
— Я проведу вас, — сказал я и раздулся от гордыни до сверхчеловеческих размеров. В вестибюле стало тесновато. «Только бы прошло, только бы все получилось», — думал я, лихорадочно роясь в портфеле. Наконец я извлек удостоверение и, взяв деликатно девушку за локоть, прошел с ней сквозь старух контролеров, сверкнув корочкой со словами: «Московское радио». Господи, да какое это было радио — женская станция «Забава» 10** F м или 10** Кгц на средних волнах. Меня пропустили, а могли ведь с позором изгнать. Ну да ладно.
Что ли Ты не знаешь все эти поэтические вечера — было как обычно. Неинтересные, зажатые смертельно юноши и девушки, их полудохлая поэзия, опять неудачная любовь, опять немытая Россия, восток, юг, толпа, небеса, N.N. — мерзость, в общем, Дашенька, мерзость. И что ни пиит — то, словно соломой набитое чучело гения — вот изуродованный Бродский, вот обезображенный Маяковский, вот труп Бодлера в переводе трупа Левика. Моя спутница внимала безучастно — стихи о природе не попадались. Где-то на исходе трети праздника муз девушка мучительно закашлялась, словно Мими в пятом акте, и ей пришлось покинуть зал. Я заволновался, что она, быть может, и вовсе уйдет, но последовать за ней не смел. Меня же этот Саша позвал, надеялся из педагогических уст услышать авторитетное мнение — мог ли я обмануть его? Хотя друг мой, друг мой, в тот вечер стоило послать к чертям пяток-десяток паршивых стихотворцев. Я встал и, кляня себя за то, что не сделал этого раньше, пошел по ногам. Надо понимать, я снискал осуждение общества. Но в тот момент я лишь одно мог помыслить — успею ли я догнать ее на бульваре.
Я был приятнейшим образом разочарован в своих предположениях, застав ее в вестибюле. Она сидела, закинув ногу на ногу, и глядела на кончик туфли. Я вновь поразился ее красотой. Пожалуй, единственное, что несколько умаляло обаяние ее лица, так это выражение томительной усталости, многодневной, видимо (при ее юном возрасте нельзя было сказать — многолетней): под глазами залегли тени, и губы были неулыбчиво спокойны. Мне захотелось прижать ее к себе и шепнуть ей в самое ушко, коснувшись его ртом, что-нибудь нежное. Но я робел.
— Ну, я наслушалася, — молвила она, подняв глаза на меня.
Она так и сказала: «наслушалася», но это не резануло слуха, потому что так никто не говорит, значит это была, что называется, языковая игра, усталая шутка умной женщины. Она была умна — здесь невозможно было ошибиться.
В моем сознании живет неистребимый миф о единстве добра и красоты. Кто заронил в мою душу семя этой идеи? Я не знаю. Эти представления, присущие английской эстетике восемнадцатого века, негаданно проклюнулись вновь в наш век упадка и разрушения. Так румянец возвращается на щеки чахоточной девы в последнюю весну.
Она опять закашлялась.
— Вот, блядь, заболела, — сказала она сама себе.
И мне почему-то стало так светло на душе от этого простодушного «блядь», что я оставил всякое смущение и сказал ей:
— Хотите, пойдем ко мне домой, выпьем пива или еще чего-нибудь, как скажете.
— Слушай, — сказала она, — давай на «ты», — мне показалось, что она не услышала, о чем я говорил. Это ее предложение, говорить друг другу «ты», нисколько не шокировало меня. Это же просто моя игра — говорить всем «вы».
— Давай, — сказал я, — только я поначалу буду все время ошибаться. Так может, зайдем ко мне — я живу здесь неподалеку?
— Так ты что, зовешь меня в гости, что ли? — проницательно спросила она.
— Да, — сказал я, — выпить пива или еще чего-нибудь.
— Пойдем, — сказала она, — только давай лучше водки, а то у меня от пива что-то живот болит.
Мы пошли по бульвару. Она попросила купить сигарет и теперь курила на ходу, грустно смаргивая ресницами. Я тщился завязать разговор. Она отвечала по преимуществу односложно. Стараясь не быть докучным в расспросах, я взялся рассказывать забавные истории собственной жизни — она не улыбалась. Лишь раз она засмеялась — когда мы дошли до Арбата и увидели лошадь. Я тут же рассказал, как мой друг Алик Мелихов учил меня ездить верхами, и она одобрила рассказ, сказала, что смешно. На улице Вахтангова мы купили водки «Белый орел» в ларьке подле обмена валюты. Помнишь, там раньше был ларек, где кроме прочего торговали сосисками с кетчупом и стояли два поганеньких столика? Глядя, как запросто она общается с продавцом — глуповатым детиной с рассеченной харей, я испытал нечто вроде ревности. Я понял, насколько не очевидны ей мои достоинства — вот что значит быть людьми разного круга. «Мезальянсы обречены», — говаривала моя жена, и она была, конечно же, совершенно права. Я уже догадался, что девушка не так умна, как мне хотелось бы думать, и, видать по всему, невежественна, но мне хотелось мезальянса. «Альянс» с женой, столь превозносимый в кругу наших друзей, казался мне чудовищной насмешкой над моей действительной сущностью. И я, и жена, по мнению доброжелательной общественности, были умны, благородны, талантливы, но в этом мне чудилось что-то не то — я не знаю, понятно ли я говорю. Все совершенства дражайшей супруги были напрасны, они отвращали меня. Казалось, что во мне существует нереализованная, все более усиливающаяся с годами тяга к посредственности. Моя душа алкала заурядного, простая жизнь казалась мне желанней шекспировских страстей, душа серого человека была мне интересней пирамид, акрополя, кремля. Да, забыл сказать, ее, эту девушку, звали каким-то мерзостным, пошлым именем, которое всегда меня раздражало до знакомства с ней. Но она, представившись, добавила:
— Но я всегда хотела, чтобы меня звали Робертина. Я так раньше всем и говорила, что я Робертина.
Я разулыбался, а она продолжила серьезно:
— Это очень красивое имя. Так звали одну певицу.
Я не знал такой певицы и сказал, что мне известен, напротив того, певец, итальянский мальчик Робертино Лоретти. Она взглянула на меня с подозрением.
— А разве это не женщина?
— Нет, — сказал я мягко, — мне не хотелось акцентировать интеллектуальное превосходство над собеседницей, — Нет, это был мальчик.
И я еще с полкилометра рассказывал про судьбу Робертино Лоретти, Тебе, впрочем, неинтересную.
Когда пришли домой, я предложил заменить водку шампанским — у меня было припасено две бутылки. Мы выключили свет, запалили свечу. Я почему-то опасался, что девушка не догадывается о том, что я к ней вожделею — поистине, я вел себя лопухом, но я могу притязать на оправдания — я был новичок. Она разрешила мои сомнения, сказав:
— Только давай не сразу в постель. Посидим сначала.
Я обнаружил в себе готовность сидеть, и говорить, и еще что угодно, зная, что в перспективе этот вечер закончится желанным для меня образом.
Слово за слово я узнавал обстоятельства жизни моей новой знакомой. Из ее слов явствовало, что она работает фельдшерицей на скорой помощи — сутки через трое, сама она детдомовская, закончила медучилище с красным дипломом («Нет, ты понимаешь, — говорила она, — не с синим, не с зеленым, а с красным»), живет она в Серпухове, вернее, даже не в самом Серпухове, а в предместье, надо было еще на автобусе ехать. На вопрос, за каким интересом она приехала сегодня в столицу, она ответила подкупающе просто: «Ну, надо же было познакомиться с кем-то. Дома-то знаешь, как скучно». Я занервничал, замкнулся в себе, но потом не выдержал и спросил, а что, дескать, если бы не я к ней подошел, а кто-нибудь другой, в смысле, любой другой, она что, тоже вот так пошла бы? «Нет, — покачала она головой, — я разборчивая. Ко мне уж сегодня подходил один хер. Знаешь, старый такой ох…ярок. Все спрашивал, где я живу, думал, мне ночевать негде». «А если бы никто не встретился, ты что, домой бы поехала?» — спросил я. «Поехала бы,» — ответила она. Через некоторое время она спросила:
