-- Здравствуй, мама! - говорю я ей. - Поесть бы чего-нибудь!
А она мне:
- Скажи, парень, где деньги взял?
И от этих слов счастье всего вчерашнего дня снова запело в моей душе и, вероятно, засветилось в глазах. Я не удержался, и опять понесло меня на хвастовство.
- Я, мама, писатель. Понимаешь, писатель! - говорю я ей, почти захлебываясь от восторга.- Мне заплатили гонорар. Из Москвы перевели. Я израсходовал мало, ты не бойся, я еще и тебе дам денег. А потом опять сочиню чего-нибудь. Гонорар, понимаешь?
- Ты мне зубы не заговаривай,- начала сердиться мать,- правду скажешь, ничего тебе не сделаю. Где взял деньги?
- Так я же правду говорю: я - писатель, поэт. Это гонорар. Творчество, понимаешь?..
Добрая моя мама! Вряд ли она и сейчас понимает, откуда у сына порой водятся деньги: на службу он не ходит, хозяйства не имеет, никаким промыслом не занимается. Сколько лет работали в стране ликбезы, а старая моя мама так и доживает свой век неграмотной и по-прежнему для нее что писатель, что писарь - одно и то же.
- Ах, ты так, сквалыга окаянный! - вконец рассердилась она.- Признаться по чести не хочешь? Думаешь, всю жизнь правду скрывать будешь, не по совести жить? Вот я с тебя шкуру спущу, раз ты писатель...
И в руках у матери за спиной оказалась свежая березовая вица - розга. Она стащила с меня замызганное одеяльце, и я, ненакормленный, неодетый, получил свой первый настоящий гонорар. Конечно, я ни в чем не был виноват, но ведь и она мне только добра хотела. Вот и суди после этого, кто прав, кто не прав.
1960
ПОСЛЕ БОЯ
Когда в горах стреляют - то ли близко, то ли далеко - и глухое эхо грохочет и обступает тебя со всех сторон, высота и простор ощущаются особенно сильно. Кажется, что ты находишься не на земле - на небе, где-то среди громов. Винтовочный хлопок раздается как разрыв снаряда, выстрел из пушки подобен горному обвалу. И мелкое земное чувство страха покидает душу. Стоишь и удивляешься сам себе: либо ты очень мал среди этих каменных громад, и потому никакая пуля не может тебя задеть, либо очень велик, почти бесплотен, как эхо, и жизни твоей все равно никогда не будет конца.
Утром замер бой в горах. Война словно заканчивалась. Когда совсем стихло, из ближнего аула донесся лай собак. Неожиданно очень громко запел петух. Пахнуло русской деревней. Собачий лай в селениях не умолкал ни при какой стрельбе, но в горячке боя его переставали слышать, как пение птиц, как шум ветра в деревьях.
На небе появилось солнце. Может быть, и его мы с утра просто не замечали.
Появился ветер. И орлы. Ветер можно было увидеть и в небе, если следить за орлами,- он их приподнимал, чуть подкидывал, иногда заставлял резко взмахивать крыльями.
К концу боя я оказался на высокой седловине. Дальше идти было некуда и не нужно. Я оглядел вокруг небо и землю и лег в траву. Лег в траву, ощутил ее влажный свежий запах и услышал стрекотание кузнечиков. Я даже увидел кузнечиков - их было очень много.
Первое время я, кажется, ни o чем не думал. Мне просто было хорошо. Я отдыхал. Полежать не двигаясь хоть полчаса - других желаний у меня не было. Потом я вдруг ясно понял, что война заканчивается и что я живой.
Я повернулся на спину, словно, желая убедиться в том, что я жив, что земля тверда, а надо мною небо.
Небо надо мною было очень высокое, а утреннее солнце не выше гор и освещало лишь отдаленные вершины их. Границы солнца отмечали высоту, шли поверх долин и ущелий от скалы к скале, от холма к холму.
Чем выше поднималось солнце, тем шире расходился его свет по горам, и наконец озарилась самая глубокая долина, засиял весь мир.
Я отбросил винтовку в сторону и раскинул руки. В душе все пело, а я молчал и только улыбался.
"Родные мои, любимые! - думал я, вспоминая при при этом, и мать, и жену, и детей, и всех своих далеких друзей-товарищей.- Скоро мы опять будем вместе. И все пойдет хорошо: я - живой. Где вы сейчас, о многих я давно ничего не знаю..."
Мне захотелось сейчас же писать всем письма, наводить справки. Солнце припекало все больше, травой пахло все сильнее, усталость в теле не проходила, и я лежал вверх лицом, чуть прикрыв глаза и не шевелясь. У самого виска возился кузнечик, я его не трогал.
В ауле все так же лаяли собаки. Горели костры, где-то очень далеко погромыхивали пушки, но там была не наша часть, я мог никуда не спешить, у меня были в запасе часа два полной свободы.
И в это время чья-то черная тень на мгновение закрыла солнце. Я не вздрогнул, не пошевелился, я только скосил глаза - и увидел большого горного орла. Из всех лежавших в разных местах людей он выбрал меня и начал кружить, спускаясь все ниже и ниже. Вероятно, он принял меня за мертвого. Но я был живой. И я перестал следить за ним, думая о своем.
"Мама, родная моя! - думал я.- С тобой сейчас никого нет, ни одного сына. Михайло погиб под Сталинградом. Но я - живой и вернусь к тебе, приеду, все сделаю, чтобы тебе было хорошо.
Дети мои любимые! Здоровы ли вы? Сейчас у вас будет все - школа, дом, счастье, все будет: я живой. Больше никто не посмеет разлучить нас..."
Орел все кружил и кружил надо мной и опустился уже настолько низко, что я услышал шум его крыльев. Хищник был очень осторожен, осмотрителен. На ясном фоне неба он казался совершенно черным, зловеще черным. И я замер. Не испугался, но замер и приготовился к борьбе.
Нет, силы мои не были истощены, никакие когти не страшили меня, война меня не ослабила.
"Друг мой милый, верный! Будь спокойна, я - живой, и тебе не придется выносить меня с поля боя,- обращался я к своей любимой.- Сохрани только наших детей до моего возвращения..."
Сквозь ресницы я разглядел раздвинутые, как бы ощеренные тупые концы крыльев - каждое перо отдельно, кривой хищный клюв и мощные стальные когти. Мягкий тугой шум становился все слышнее. Сейчас орел должен спикировать, и тогда он узнает, что я живой. Я схвачу его, сомну, разбойник поплатится головой за свою самонадеянность. Ой, не трогай, улетай, пока не поздно, подобру-поздорову!
От сердца пошел огонь по всему телу - к мускулам рук, ног, я напрягся и, видимо, шевельнулся. В тот же миг орел круто взмыл вверх и с недоуменным клекотом полетел в сторону синих скал.
-- Так-то лучше! - сказал я вслух и еще долго-долго лежал не двигаясь под ясным высоким небом.
1956
ЖИВОДЕР
Мы нередко говорим: играет, как кошка с мышью. Сегодня ночью я видел, что это такое.
Я живу в деревне у одинокой женщины, моей родственницы, в большой чистой избе, устланной домоткаными половиками, увешанной рукотерниками и плакатами. Воздух в избе чистый, клопов сравнительно немного, питание здоровое: ягоды, грибы, капуста...
Но больше всего меня устраивает, что старушка моя рано ложится спать и, перед тем как лечь, наливает для меня полную лампу керосину и старательно чистит стекло скомканной газетой.
Ночью я люблю сидеть один - читать, думать, писать - в совершеннейшей тишине. Гудит в трубе тепло, суматошится метель под окном, и серая молодая кошка мурлычет рядом. Я не терплю кошек за их высокомерие и эгоизм. Говорят, собака привыкает к хозяину, а кошка к дому. По-моему, ни к чему она по-настоящему не привыкает и ни на одну кошку никогда нельзя положиться. Но эту, молодую, серую, я почему-то полюбил.
Сегодня в полночь кошка неожиданно подняла возню, начала мяукать, и я увидел, что она вынесла иа середину избы живую мышь. Мышка была еще не измятая, совсем свеженькая, пушистая и маленькая, тоньше кошкиной лапы. Поначалу я не почувствовал к ней никакой жалости, а кошку, наоборот, похвалил про себя: дескать, не дармоедка, знает свое дело!
Кошка положила мышь на половик, посреди избы и легла рядом с ней. Мышка припала к полу, вытянув хвостик, и удивленно замерла: ей, наверно, показалось, что она свободна и может убежать, куда хочет. Так и есть: мгновение - и ее не стало.
- Ах, черт! - воскликнул я от огорчения.- Ушла!
Но кошка спружинила, метнулась в задний угол избы, в темноту, успела за мгновение обшарить там своими толстыми лапами весь пол, нашла мышь,- как мне представилось, ощупью,- и уже спокойно, держа ее в зубах, вернулась на середину избы.
- Упустишь, дура! - сказал я.
Кошка положила мышь на прежнее место и снова легла рядом с нею, щурясь и беспрестанно мурлыча. И мышке опять поверилось, что она вольная птица. На этот раз кошка поймала ее у меня в ногах, под столом. В следующий раз - под печкой-лежанкой, затем на кухне. И все это в полумраке, потому что моя керосиновая лампа не освещала всей избы. Половики на полу были смяты, жесткий кошачий хвост, как лисья труба, мелькал то в одном месте, то в другом. Сколько раз я считал, что все кончено, мышь сбежала! "Прозевала-таки, полоротая!" - ворчал я. Но кошка не зевала. И я убедился, что этот зверь знает свое дело.
- Что вы там возитесь? - спросонья спросила хозяйка с печи и, не дождавшись ответа, снова захрапела.
Мышь устала, начала хитрить. Она подолгу не двигалась, вероятно, прикидываясь мертвой. Кошка ложилась на бок, кувыркалась, поднималась на ноги, дугой изгибала спину и легонько, издалека трогала мышь своей страшной лапой, и мурлыкала, и мяукала. Ей хотелось играть. Она требовала, чтобы и мышь играла с нею, не умирала бы раньше времени.
