Сильно вспотев, Теаген и Кнемон с трудом пристали к острову и как можно скорее побежали к хижинам. Там они находят только пепел, так что можно было узнать лишь место, где хижины стояли. Камень, служивший порогом, прикрывавший пещеру, был ясно виден. Дело в том, что ветер, прямо несшийся на шалаши сплетенные из легкого болотного тростника, подхватил их, они сгорели на лету, и обнажилась ровная поверхность земли, а пламя сразу погасло, оставив лишь пепел. Большая часть золы унеслась с вихрем, а то немногое, что осталось, почти совсем потухло от ветра и остыло, так что можно было ступать по нему.
Они взяли полуобгоревшие факелы, зажгли остатки тростника, открыли вход в пещеру и стали быстро спускаться; впереди шел Кнемон. Они уже несколько продвинулись, как вдруг Кнемон вскрикнул:
– О Зевс, что это? Мы погибли: убита Хариклея!
Он уронил на землю светильник, который потух, потом закрыл руками глаза, опустился на колени и заплакал.
А Теаген, словно кто-то с силой толкнул его, бросился к лежащему телу, изо всей силы сжал его и прирос, обхватив его руками.
Убедившись, что Теаген весь отдался скорби и погружен в свое несчастье, Кнемон, боясь, как бы он не причинил себе худа, тайком вынимает меч из ножен, висевших на боку у Теагена, и, оставив его одного, поднимается наверх, чтобы зажечь факелы.
Между тем Теаген на трагический лад горестно восклицает.
– О, страдание нестерпимое! – говорит он. – О, несчастье, богами творимое! Какая ненасытная Эринния неистовствует в наших бедствиях, подвергнув нас изгнанию из отечества, опасностям на морях, опасностям в вертепах, предавая разбойникам и часто лишая нас всего, что ни на есть. Одно взамен всего оставалось, но и это похищено. Мертва Хариклея, рукой врага убита любимая; конечно, она защищала свое целомудрие, для меня берегла себя, и вот она мертва, злосчастная, и сама радостей юности не познавшая, и мне счастья не давшая. Но, сладостная, дай мне услышать, по обычаю, хоть твои последние слова, предсмертный твой наказ, если в тебе осталось хоть сколько-нибудь дыхания. Увы, ты безмолвна, и этими пророческими и боговдохновенными устами владеет молчание, мрак охватил носительницу огня и хаос – служительницу святилищ. Погасли очи, всех красотой, словно молнией, ослеплявшие, очи, которых – я уверен – убийца не видел. Увы, как тебя назвать? Невестою? Но жениха ты не знала. Замужнею? Но брака не испытала[29]. Как же мне тебя призывать? Как впредь к тебе обращаться? Или нежнейшим из всех имен – Хариклеей? Но, Хариклея, будь спокойна, у тебя верный возлюбленный: вскоре ты примешь меня. Вот возлияние совершу тебе – свое собственное заклание – и пролью свою, милую тебе, кровь. Заключит нас нечаянная могила – эта пещера. Можно будет нам не разлучаться хотя бы после смерти, раз уж при жизни божество этого не допустило.
При этих словах Теаген протянул руку, чтобы извлечь меч. Не найдя его, он закричал:
– Кнемон, ты погубил меня. Нанес обиду ты и Хариклее, вторично лишив ее сладчайшего общения.
Не успел он договорить, как вдруг из глубины пещеры послышались звуки голоса, зовущего:
– Теаген!
Нисколько не изумленный, Теаген прислушался.
– Иду, любимая душа, – сказал он. – Видно, ты все еще носишься по земле, не вынеся разлуки с таким телом, насильно из него вырванная[30]; а может быть, и подземные призраки отгоняют тебя, так как ты еще не погребена![31]
В это мгновение, когда Кнемон появился с зажженными факелами, снова послышался тот же голос. Кто-то звал: «Теаген!»
– О боги! – вскричал Кнемон. – Разве это не голос Хариклеи? Она спаслась, Теаген, думается мне: из глубины пещеры, оттуда, где, как я хорошо помню, я оставил ее, доносится до моего слуха голос.
– Перестань, – сказал Теаген, – столько раз ты обманывал меня.
– Да, обманывая тебя, я и сам в свою очередь обманываюсь, если мы с тобой станем верить, будто этот труп – Хариклея, – возразил Кнемон.
С этими словами он повернул мертвую лицом к свету и, взглянув на нее, вскричал:
– Что это, о божества, творящие чудеса, – я узнаю Тисбу!
Он отступил назад, охваченный трепетом, и остановился в оцепенении.
Теаген, напротив, вздохнул свободнее от всего этого и, в глубине души начав надеяться на лучшее, стал подбадривать павшего духом Кнемона, умоляя как можно скорее вести его к Хариклее. Немного спустя Кнемон пришел в себя и принялся опять осматривать мертвую. Это была действительно Тисба. Он узнал по рукоятке и лежавший рядом с ней меч, в замешательстве и поспешности оставленный Тиамидом после убийства возле трупа. Подняв с груди покойницы дощечку, торчавшую из-под мышки, он попытался разобрать написанное, но Теаген не допустил этого, настойчиво повторяя:
– Сначала вернем себе любимую, если только и теперь над нами не шутит какое-нибудь божество, а с письмом можно будет ознакомиться и после.
Кнемон послушался, и они, взяв с собой дощечку и подняв меч Тиамида, поспешили к Хариклее. Та сперва ползком, работая руками и ногами, двигалась на свет, затем, подбежав к Теагену, крепко обняла его.
– Ты со мной, Теаген!
– Ты жива, Хариклея! – много раз повторяли они и наконец вместе упали на землю, безмолвно держась друг за друга и как бы составляя одно. Еще немного, и они бы умерли: так избыток радости часто обращается в страдание, а чрезмерное наслаждение влечет за собою порождаемую им печаль.
Вопреки ожиданиям спасенные, Теаген и Хариклея оказались в опасности, если бы Кнемон не разгреб песок у родника и, собрав в горсти медленно стекавшую влагу, не обрызгал им лицо и, пощекотав в носу, не привел их в чувство.
Когда им довелось встретиться друг с другом, все было по-другому, чем теперь: ведь они очнулись лежа рядом; поднявшись с земли, они оба, а особенно Хариклея, сильно покраснели, устыдившись Кнемона, который оказался зрителем всего этого, и умоляли его о снисхождении. Он улыбнулся и, желая развеселить их, сказал:
– Все это достойно похвалы – так об этом сужу я, да и всякий, кто, вступив в борьбу с Эротом, с радостью потерпел поражение в этой битве и пал, почтительно признав его неотвратимость. Но, Теаген, вот чего я не могу похвалить, вот какое зрелище преисполнило меня стыдом: ты, припав к незнакомой, совершенно чужой тебе женщине, оплакивал ее малодушно, хотя я изо всех сил уверял тебя, что твоя любимая спаслась и жива.
– Кнемон, – прервал его Теаген, – перестань клеветать на меня перед Хариклеей, которую я оплакивал перед чужим трупом, принимая мертвую за Хариклею. По счастью, кто-то из богов показал, что все это был обман воображения. Пора и тебе вспомнить о твоей собственной непомерной храбрости, когда ты оплакивал, еще до меня, мое несчастье, а затем, вдруг опознав мертвую, убежал, как бегут от божеств на сцене[32], бежал, вооруженный мечом, от женщины, да еще от покойницы, ты, храбрый аттический пехотинец!
При этих словах они слегка и принужденно улыбнулись, да и то не без слез: в таком несчастье и к улыбкам изобильно примешивались рыдания. Немного спустя Хариклея, потирая себе щеку под ухом[33], сказала:
– Блаженна та, кого оплакивал Теаген, и даже, как уверяет Кнемон, целовал, кто бы она ни была. И если только вы не заподозрите, будто меня терзает любовь, я хотела бы узнать, кто была эта счастливица, удостоившаяся слез Теагена? Каким образом ты ошибся и целовал незнакомку, думая, что это я, – если только тебе самому это понятно?
– Ты удивишься, – отвечал Теаген. – Наш Кнемон говорит, что это – Тисба, та афинянка, арфистка, виновница козней против него и Демэнеты.
– Но возможно ли, Кнемон, – спросила пораженная Хариклея, – чтобы она, словно на театральной машине[34], перенеслась из середины Эллады на окраины Египетской земли? И как она укрылась от нас, когда мы сюда спускались?
– Этого я не могу объяснить, – сказал Кнемон, – а вот что я мог узнать о ней: когда Демэнета после своего обмана бросилась в колодец и отец объявил народу о случившемся, то на первых порах народ отнесся к нему снисходительно. Отец мой хлопотал перед народным собранием о моем возвращении и готовился к отплытию, отправляясь разыскивать меня. Тисба воспользовалась его делами для собственного безделья и без опаски торговала на пирах и собой, и своим искусством. Беглой игрой и изысканным пением под кифару она затмила Арсиною, флейтистку несколько вялую, и тем незаметно для себя возбудила обычную у гетер ревность и зависть, особенно после того, как некий раззолоченный купец из Навкратиса[35] по имени Навсикл завлек ее в свои объятия, а Арсиною, с которой он познакомился раньше, оттолкнул, увидав, как щеки у нее во время игры на флейте надуваются и от сильного напряжения безобразно выпучиваются у носа, а воспаленные глаза готовы выскочить из своих орбит[36].
