Возраст ее вам уже известен. Агата – так звали девицу – воспитывалась дома, как все барышни ее круга, но умом намного превосходила свою мать, чья наивная восторженность и болтливость казались ей смешными. Я заметил это по ее ироническим улыбкам, смысл которых ускользал от матери, слишком доброй и простодушной, чтобы обратить на это внимание.
Агату нельзя было назвать красивой девушкой, но ее тонкое личико было очень привлекательно, а глаза полны блеска и жизни; правда, плутовка старалась скрыть внутренний огонь и лишь украдкой кидала быстрые взоры. Ее лукавое личико дышало умом и задором, но в то же время и хитростью, которая сразу настораживала; вы чувствовали: этой пальца в рот не клади.
Судя по всему, Агата была не прочь завести любовную интрижку; легко было заметить, что она влюбчива, но нежные чувства – не ее удел. Любви она предпочитала игру в любовь; ее больше занимало впечатление, какое она производила на других, чем собственные чувства. Я не встречал другой такой дерзкой лгуньи, как она. Она никогда, сколько я мог заметить, не терялась и умела выпутаться из любого затруднительного положения; под оболочкой девичьей невинности скрывалась твердая воля, решительность, редкое самообладание; ее ничуть не смущала мысль о совершенных ею проступках, какого бы свойства они ни были, но никто не заботился, как она, о том, как бы их скрыть или оправдать; никто не выслушивал упреков хладнокровнее ее, если избежать их было невозможно, и при этом она смотрела на вас с таким невозмутимым спокойствием, что самая вина ее казалась неуловимой, как дым.
Я не сразу раскусил Агату и оценил ее характер лишь после долгих наблюдений.
Несомненно, я понравился ей не меньше, чем ее матушке, добрейшей женщине, которой нетрудно было вскружить голову; так что с обеих сторон для меня открывались заманчивые возможности, если бы я пожелал искать успеха на этом пути.
Но мадемуазель Абер казалась мне более надежной. Она никому не обязана была отчетом в своих поступках, и если намерения ее в отношении меня были благоприятны, то ничто не могло ей воспрепятствовать осуществить их. Кроме того, я был ей за многое благодарен, а долг благодарности я всегда платил честно.
Поэтому, несмотря на общее признание, завоеванное мною с первого же дня в этом семействе, я отдал предпочтение сердцу, которое уже принадлежало мне и не знало сомнений.
Было за полночь, когда мы встали из-за стола и всей гурьбой пошли провожать мадемуазель Абер в ее комнату; за короткое время пути Агата умудрилась раз десять стрельнуть в меня украдкой весьма лестными взглядами. Я не мог не отвечать ей тем же, и все это произошло с такой молниеносной быстротой, что никто, кроме нас, и не мог бы заметить этой перестрелки.
Мне кажется, что я отвечал Агате только потому, что не желал ее обидеть; нелегко быть жестоким с красивыми глазками, ищущими вашего взгляда.
Мамаша повисла у меня на руке и твердила без передышки: «Ах, какой же вы весельчак! С вами не соскучишься!»
– Я никогда еще не видела его в таком ударе, – отвечала на это моя кузина, и в голосе ее звучало: «Ты был слишком весел!»
– Честное слово, сударыня, – отвечал я, – я бы рад всегда веселиться; но за таким ужином, выпив такого вина и находясь в таком приятном обществе немудрено самого себя превзойти, не правда ли, кузина? – добавил я, слегка прижимая локтем ее руку, так как она тоже держала меня под руку с другой стороны.
За этой болтовней мы не заметили, как подошли к комнатам мадемуазель Абер.
– Думаю, сегодня я буду крепко спать, – сказала она притворно усталым голосом, чтобы хозяйка поскорее распрощалась и ушла.
Но от нашей хозяйки не так-то легко было отделаться: в избытке дружеских чувств она нашла нужным похвастать всеми маленькими удобствами, которые устроила для своей жилицы.
Затем она предложила проводить меня в отведенную мне комнату, но по выражению лица кузины я понял, что эта излишняя любезность ей не по душе, и отказался как можно учтивее.
Наконец, обе дамы решились удалиться: их прогнали зевки мадемуазель Абер, которые из притворных сделались под конец настоящими.
Я вышел, согласно требованиям скромности, вслед за хозяйками, но кузина остановила меня.
– Господин де Ля Валле, – крикнула она, – подождите минутку, у меня есть для вас поручение на завтра.
Я тотчас вернулся, пожелав спокойной ночи матери и дочери и выслушав добрые напутствия от обеих; особенно лестны были прощальные слова Агаты, которые она прибавила от себя отдельно и так, чтобы я оценил заключенный в них тайный смысл.
Когда мы остались наедине с мадемуазель Абер, я ожидал, что сейчас она выскажет несколько горьких упреков насчет моего успеха за столом.
Но я ошибся; правда, такое намерение было, и из слов ее я заключил, что ожидаемый разговор только откладывается.
Мой жизнерадостный кузен, – заговорила она, – мне нужно кое-что вам сказать; сейчас уже поздно, и время для такой беседы неподходящее; отложим ее на завтра; я встану пораньше, разложу некоторые еще нераспакованные вещи и буду ждать вас здесь между восемью и девятью часами, чтобы обсудить множество мыслей, роящихся у меня в голове. Вы меня поняли? Не опаздывайте; судя по всему, хозяйка намерена явиться ко мне с утра справиться о моем самочувствии, а кстати, может быть и о вашем, и мы не сумеем переговорить, если не примем мер против ее чрезмерной любезности.
Эта небольшая речь, как вы сами видите, предвещала если не прямую ревность, то уж во всяком случае ревнивое беспокойство; не оставалось никаких сомнений насчет предмета завтрашней беседы.
Утром я явился на свидание вовремя и даже немного раньше назначенного часа, чтобы показать свое нетерпение: это должно было доставить ей удовольствие; и действительно, я заметил, что она мне благодарна.
– Ах, вот это хорошо! – сказала она, завидя меня. – Вы точны, господин де Ля Валле! Вы еще не видели сегодня наших хозяек?
– О боже, – отвечал я, – я совсем позабыл об их существовании: разве у нас с ними есть какие-нибудь дела? Поверьте, голова моя была занята совсем другими мыслями.
– О чем же вы думали? – спросила она.
– О нашем свиданье, – ответил я, – я думал о нем всю ночь.
– Я тоже, – сказала она. – Видишь ли, Ля Валле: то, что я должна тебе сказать, очень важно для меня.
– Ради бога, дорогая кузина, – воскликнул я, – не томите! Я сам не свой! Ведь речь идет о вас, и я не смогу спокойно дышать, пока всего не узнаю; вас что-нибудь мучает? Могу ли я помочь? Или это непоправимо? Я сойду с ума, если вы сейчас же не успокоите меня.
– Не тревожься, – отвечала она, – ничего худого не случилось.
– Боже мой, – воскликнул я, – поймите, что я перед вами теряюсь, точно малый ребенок; это не моя вина. Зачем вы были так добры ко мне? Я больше не принадлежу себе.
– Друг мой, – сказала она, внимательно поглядев мне в глаза и как бы заклиная меня быть правдивым, – не преувеличиваешь ли ты свою привязанность ко мне, говоришь ли действительно то, что думаешь? Могу ли я верить тебе?
– Как! – воскликнул я, отпрянув. – Вы сомневаетесь во мне, мадемуазель? Я готов отдать для вас жизнь, да что! сотню жизней, если бы ими располагал, чтобы этим купить для вас благополучие и здоровье, а вы сомневаетесь во мне! Увы, нет больше для меня радости; мое сердце – единственное мое достояние; теперь вы отвергли его, значит у меня нет ничего. Всему конец; после милостей, полученных от вас, после дарованного вами родства, вы спрашиваете: «Любишь ли ты меня, кузен?», и я отвечаю: «Еще бы, кузина!» – и вот после этого вы говорите снова: «А вдруг нет, кузен?» Значит, ваш кузен хуже волка, значит, нет в лесу зверя коварнее, чем он. Ну и сокровище вы приобрели для своей семьи! Бог вам судья, мадемуазель, а только нет у меня больше кузины, не пристало мне так вас называть, если я уже все равно что дикий зверь. Нет, мадемуазель, уж лучше бы мне совсем не знать и не встречать вас, чем услышать подобные речи от той, что впервые наполнила любовью мое сердце, если не считать отца с матерью, да они не в счет, потому что я их сын, и любовь к ним ничему не помеха. А я-то думал, что вы знаете мою душу, читаете в моем сердце; небо да смилуется надо мной, да и над вами. Кончилось мое веселье; вы не найдете человека печальней меня.
Припоминаю, что в ту минуту мои чувства не противоречили словам; и все-таки должен признаться, что я старался говорить и выглядеть трогательно, в голосе моем звучали слезы, я немного сгущал краски; и, странное дело! я же первый поддался собственной игре. Я клюнул на собственную приманку, и теперь мне оставалось только свободно выражать свои чувства, не придумывая и не прибавляя ничего. Я предоставил говорить своему внутреннему волнению, а оно сильнее всякой выдумки.
И я выиграл. Я убедил ее, я рассеял все ее сомнения так основательно, что она заплакала от умиления и сама начала утешать меня, чуть ли не просить прощения за то, что усомнилась.
