И вдруг при всем этом его единственного сына, его Александра, хватают тут, словно разночинца, сажают в погреб, и он ничего не может сделать, и сын его освобождается лишь благодаря помощи какой-то девицы, то есть совершенно случайно.
Это Силин уже не мог снести и решил немедленно покинуть Петербург.
Дальнейшее его не интересовало. Он возненавидел Авакумова, когда при помощи Варгина выяснилось, что это в его доме заперли Александра, клял его, но о возмездии этому человеку не помышлял, потому что был уверен, что ничего нельзя будет сделать, как нельзя было ничем помочь, когда пропал сын.
Силин бранил только на чем свет стоит столичную жизнь и желал "вырвать сына из этого омута", как говорил он.
В те времена, однако, такому тамбовскому помещику, каким был Силин, нелегко было собраться в дорогу. Явился он в Петербург целым домом, с запасами провизии, соленьями, вареньями и наливками, с дворовою челядью, и, чтобы уехать, требовалось поднять весь дом. Поступить так, как поступил одинокий доктор Герье, то есть уложить вещи в дорожный «вализ», сесть на перекладных и ускакать, Силин не имел никакой возможности. Сначала ему нужно было переговорить с сыном, потом объявить об отъезде челяди (с ним было семь человек дворовых) и приказать ей, чтоб готовились к отъезду.
Приказ был дан самый строгий, чтоб приготовления начались немедленно. Прислуга засуетилась, заохала и заахала и первые два дня ничего не делала, проводя время в бестолковой суете и ненужных разговорах.
Дело в том, что старик Силин не встретил среди домашних никакого сочувствия к своему намерению уехать из Петербурга.
Даже сын его не выказал никакой особенной радости, когда узнал, что они покидают столицу.
Александр, правда, послушно согласился с отцом, сказав: "Как вам, батюшка, будет угодно!", но вместе с тем нашел какие-то доводы и резоны, в силу которых никак нельзя было собраться так скоро, как хотел этого старик Силин.
Челядь вдруг как-то поглупела, сделалась бестолковой, ничего не понимала и за всяким пустяком приходила к барину, с утра до ночи изводя его вопросами.
Силин сердился, горячился, отдавал приказания, но сборы подвигались все-таки медленно; в доме стоял беспорядок, вещи сваливались без разбора и переносились из комнаты в комнату, а настоящая укладка и не начиналась.
К тому же подошла масленая, и все как-то решили, что до масленой не уехать, на масленой же двинуться невозможно, а уж ехать после нее.
Никакие крики и угрозы Силина не действовали.
— Да как же, барин, на масленой ехать, — убежденно и успокоительно возражали ему, словно он с ума сошел или впал в детство, — не такие дни, чтобы ехать. Лошади не повезут… да и не поспеть… Вот пройдет масленая, тогда и двинемся…
Говорилось с таким твердым сознанием, что иначе поступить нельзя, что Силин ничего не мог поделать.
Не было ничего необыкновенного, что челядь, которой пришлась по вкусу столичная жизнь, более свободная и разнообразная, чем в деревне, не желала скоро расстаться с этой жизнью.
Но поведение Александра было несколько странно и непонятно. Ему так же, как и отцу, Петербург сам по себе не особенно нравился, между тем он, видимо, не желал уехать из него и ничего не хотел делать, чтоб помочь отцу в его хлопотах о скорейшем отъезде.
Если б старик Силин был немножко проницательнее или если б он мог узнать тайные думы сына, он понял бы, в чем дело…
Александр ходил задумчивый, сосредоточенный и угрюмый, часто останавливался у окна своей комнаты и подолгу смотрел на улицу упорным, мечтательным взглядом. По ночам он спал очень плохо, есть стал меньше, стал рассеянным, отвечал невпопад…
Отец в хлопотах не обращал на него особенного внимания, разве изредка на ходу спрашивал, что с ним.
Александр отвечал: "Ничего!" — но продолжал вести себя по-прежнему.
На самом деле с ним случилось то, что случается обыкновенно с молодыми людьми его лет, когда они увидят, да еще при таких романтических, исключительных обстоятельствах, как это было с Александром, хорошенькое личико молодой девушки. Это личико стояло теперь неотступно перед глазами Александра, и он мучился вопросами: кто она? почему именно она спасла его?
Таинственность и необычайность обстановки, в которой они встретились, действовали еще сильнее на воображение и увеличивали прелесть робких, восторженных, почти юношеских мечтаний.
XXXIII
Балаганы на масленой неделе в царствование Павла Петровича устраивались на площади у Зимнего дворца и имели вид более подходящий к обыкновенной деревенской ярмарке, где главным образом продаются сласти, игрушки и разные вещицы нехитрой, примитивной роскоши.
Среди увеселений на первом плане стояли катание с гор, качели и карусель.
Самые балаганы, где давались представления, далеко не были так обширны, многочисленны и разнообразны, как это было впоследствии, в пятидесятых и шестидесятых годах девятнадцатого столетия, когда в масленичном катании на балаганах участвовала вся знать, щеголяя своими выездами.
Во времена Павла Петровича вокруг балаганов катались преимущественно купцы в санках, на кругленьких, дородных лошадках, в прочной, широкоременной русской купеческой закладке. Кареты вельмож, громоздкие, с зеркальными окнами, запрягаемые обыкновенно цугом, не попадались тут.
Разве изредка можно было встретить экипаж, в котором приехала поглазеть на толпу семья какого-нибудь чиновника или же проживающего в Петербурге помещика.
В маленьких балаганах, тогда еще не получивших громкого названия «театр», представляли по преимуществу жонглеры, фокусники и акробаты.
Большинство этих акробатов были доморощенные, из подмастерьев разных цехов, преимущественно портных, отправлявшихся на балаганы для гастролей за довольно умеренную плату натурой, то есть водкой.
Штуки, показываемые ими, были незамысловаты и не шли дальше поедания при общем удовольствии публики жженой пакли или стояния на голове, на стакане, поставленном на перевернутом тазу.
Такое нехитрое представление сопровождалось весьма несложною роговою музыкой, набранной из музыкантов дворовых людей.
Молодой Силин с Варгиным подъехали к балаганам на извозчике, которого полиция в круг катания не допустила, потому что там было тесно и от собственных закладок.
Им пришлось выйти и вмешаться в толпу.
Молодой Силин разинул рот и, как-то сразу рассеявшись от своей сосредоточенности и грусти, стал оглядываться по сторонам, пораженный многолюдством собравшегося здесь скопища.
Живя с детства в деревне, он еще никогда в жизни не видал такой толпы.
Кругом стоял шумный, веселый говор, кое-где переходивший в выкрик пьяной, разухабистой песни; слышались окрики кучеров и полиции, и со всех сторон неслись голоса старавшихся перекричать друг друга торговцев.
В первую минуту это так оглушило Силина, и зазыванья торговцев показались ему так настойчивы, что он вообразил, что всякий пришедший сюда непременно должен покупать что-нибудь, и приготовился сейчас же послушно сделать это, достав деньги, но Варгин остановил его и ругнул пристававшего к ним продавца, на что тот ничуть не обиделся и с прежней ретивостью стал обращаться к другим.
Силин, уже давно почувствовавший к Варгину симпатию, теперь, после выказанной им смелости с продавцом, проникся особенным к нему уважением и в душе не мог не сознаться, что отец действительно хорошо сделал, настояв, чтобы Варгин шел с ним.
Общие непринужденность и веселье были завлекательны, и часто попадались сцены, которые не всегда можно встретить провинциалу даже в Петербурге.
Особенно показалось Силину смешным и понравилось, как какой-то мальчишка, должно быть, дворовый из балованной челяди богатого барского дома, форейтор или поваренок, отпущенный на балаганы для развлеченья, купил себе мороженого и дул на него, чтобы его согреть, часто перекладывая блюдце из одной озябшей руки в другую. Было довольно холодно. Мальчишка переминался с ноги на ногу, но все-таки ел мороженое, хотя это угощение на улице было вовсе не по сезону.
Варгин с Силиным зашли было в один из балаганов, но остались недовольны.
Возмущался тем, что они видели, главным образом Силин, находя это надувательством публики; Варгин же больше смеялся.
Надпись на огромном полотне у балагана гласила, что здесь знаменитый во всем мире Голиаф-Путифар-Фенимор покажет удивительную свою силу и в заключение съест в присутствии почтеннейшей публики живого человека.
Такая заманчивая надпись очень заинтересовала Силина, и он просил Варгина войти с ним.
Голиаф-Путифар-Фенимор оказался, действительно, ражим мужчиной, в красной рубахе, плисовых шароварах и наборных сапогах.
В доказательство своей силы он то одной, то двумя руками подымал довольно объемистые мешки, хотя неизвестно было, чем эти мешки были наполнены.
