— Ты женишься на мадам Бонаккорзи? — повторил Отфейль, которому изумление помешало ответить товарищу. — А как же ее брат?
— Ничего не знает, — ответил Корансез. — Вот тут-то на голубом эфирном фоне и выступает добрая фея-благодетельница в образе прелестной баронессы Эли. Без нее Андриана — ты позволишь мне так называть мою невесту — никогда не решилась бы сказать «да». Она любила меня и чуть не умирала от страха. Не суди ее строго. Слишком нежные и чувствительные женщины легко поддаются безрассудной робости, которую надо уметь понимать… Она боялась, но за меня главным образом. Ее пугала воображаемая ссора между мною и ее братом, неприятное объяснение, переходящее к резкости и кончающееся дуэлью. Наваджеро владеет шпагой, как Машо, стреляет из пистолета, как Казаль. Тогда я предложил самую романтическую, самую неправдоподобную развязку — повенчаться тайно, и уговорил ее на это… 14-го числа предстоящего месяца, если Бог продлит мою жизнь, венецианский аббат, на которого она вполне полагается, повенчает нас в часовне генуэзского дворца. Предварительно я скрываюсь из этих мест. Я уезжаю в Барбентан, в мои виноградники. А 13-го числа, когда Наваджеро будет разыгрывать англичанина на борту судна лорда Герберта Богэна в обществе принца Уэльского и еще нескольких не столь важных высочеств, — в то время яхта Марша, на которую будешь приглашен и ты, увезет в числе других пассажиров женщину, которую я люблю больше всего в мире, которой я собираюсь посвятить всю свою жизнь, и вместе с ней друга, которого я больше всех уважаю. Если только этот друг не ответит на мою просьбу отказом… Что же ответит он?..
— Он ответит, — промолвил Отфейль, — что никогда в жизни не был он так изумлен в такой степени, как сегодня. Ты, Корансез, влюблен и влюблен до того, что жертвуешь своей свободой! Ты всегда казался таким легкомысленным, таким индифферентным ко всему!.. И тайный брак!.. Но ведь этот брак не останется тайной и двадцати четырех часов. Ты многоречив, и сам про все рассказываешь всему свету… Во всяком случае, благодарю тебя за чувства, которые ты мне выказал, и обещаю быть твоим шафером…
Произнося эти слова с простотой и серьезностью, печать которых лежала на всех его поступках, он взял Корансеза за руку. Провансалец вполне попал в тон, заставив вибрировать рыцарскую струнку в этой душе, столь благородной по самой природе своей. Без сомнения, бесхитростность и душевная чистота, выказанные Пьером, даже стесняли южанина. Он, конечно, не прочь был воспользоваться ими в своих видах, но, надо полагать, испытывал некоторый стыд, злоупотребляя прямотой этого человека, очарованию которого он сам поддавался. По крайней мере, благодаря другу он сделал такое полупризнание, какого до сих пор еще не срывалось с его языка.
— Только не считай меня таким болтливым… Это все солнце виновато… Но на самом деле мы, люди юга, говорим лишь то, что хотим сказать, и ни слова более… Вот мы и пришли… Тсс!.. — приложил он палец к губам. — Мисс Марш все знает, сам Марш не знает ничего…
— Еще одно слово, — поспешил Отфейль. — Я пообещал тебе быть твоим свидетелем, но ты позволишь мне поехать в Геную отдельно: я слишком мало знаком с этими людьми, чтобы принимать приглашение такого рода…
— Я обращусь за содействием к Флосси Марш, чтобы подавить твои сомнения, — отвечал Корансез, не будучи в состоянии сдержать улыбку. — Ты будешь пассажиром «Дженни»! А знаешь ли ты, почему это судно называется «Дженни»? Надо быть настоящим англосаксом, чтобы додуматься до подобной игры слов. Ты ведь знаешь, что английское the sea, море, произносится как «си», музыкальная нота, и, наверно, ты слышал много про певицу Дженни Линд?.. Ладно! Так вот почему остряк Марш окрестил свою плавучую виллу этим красивым именем: because she keeps the high seas, потому что она добирается до открытого моря, или до высокого «си»… И каждый раз, как он рассказывает эту историю, он до такой степени изумляется собственному остроумию, что начинает хохотать, как сумасшедший… Не правда ли, какая милая игрушка!..
В нескольких шагах перед двумя спутниками вырисовывались линия белого корпуса и оснастка «Дженни». Она казалась молодой и кокетливой царицей этой маленькой гавани, в которой вдоль набережной теснились рыбачьи лодки, гоночные гички и каботажные суда.
По берегу на лавочках, на солнцепеке сидели моряки и, напевая, чинили темные петли сетей. В нижних этажах домов помещались лавочки, где продавались тысячи разных мореходных принадлежностей: просмоленные канаты и одежда, кожаные шапки, каучуковые сапоги. Тут же находились склады всевозможных товаров и конторы пароходных компаний. Трудовая жизнь, по-видимому, совершенно изгнанная из этого царства распущенности, вся целиком, казалось, сосредоточилась на узкой набережной порта и придавала ему живописность сутолоки, букет народной толпы. Вся прелесть этой картины чувствуется особенно живо благодаря контрасту с банальным однообразием, печать которого налагается на бездельный, космополитический юг излишествами показной роскоши.
Без сомнения, плебей Марш инстинктивно почуял этот контраст и, благодаря ему, почувствовал влечение к здешнему уголку залива. Этот сын труда сам когда-то работал собственными руками на набережной Кливленда, у волн озера Эри, еще более бурного, чем Средиземное море. В сущности, он презирал пустое и тщеславное общество, среди которого жил теперь, но все-таки жил в нем, потому что смотрел на круг высшей космополитической аристократии, как на сферу, которую надо еще завоевать. Как было ему не испытывать необыкновенно интенсивное чувство горделивой радости, когда он, принимая великого герцога или принца крови на своей яхте, бросал взор на этих рыбаков, своих сверстников. Он думал про себя, покуривая сигару вместе с императорским или королевским высочеством: «Каких-нибудь тридцать лет тому назад я и эти рыбаки — мы были в одинаковом положении. Я занимался тем же, чем и они. А теперь?!»
Но в настоящий момент, так как Отфейль и Корансез не фигурировали на страницах «Готского Альманаха», хозяин яхты не считал необходимым ожидать своих гостей на палубе. Когда молодые люди поднялись на последнюю ступеньку сходней, они увидали только мисс Флосси Марш, которая сидела перед мольбертом на складном стуле и рисовала акварель.
Тщательно и терпеливо копировала она пейзаж, развернувшийся у нее перед глазами: группу островов, сливавшихся там, внизу, в одну массу, похожую на длинную и темную лохматую черепаху, лежащую неподвижно среди голубой воды; излучистую, продолговатую, как бы упругую линию берега с домами среди зелени на заднем плане; воду цвета могучей, бездонной лазури с белыми пятнами парусов и поверх всего этот горизонт — эту кровлю из другой лазури, лазури небесной, легкой, прозрачной, светозарной… Под прилежной рукой молодой девушки этот горизонт запечатлевался в типичных красках и очертаниях, точность и сухость которых изобличали ничтожность дарования и избыток усердия.
— Эти американки изумительны, — прошептал Корансез Отфейлю. — Восемнадцать месяцев тому назад эта особа еще и не думала прикасаться к кисти, но потом принялась за работу и сфабриковала из себя художницу. Таким же образом она сфабрикует из себя ученую, если выйдет замуж за Вердье. У них всякий талант сводится к выучке, как у дантиста, который вставляет тебе зубы из золота… Она заметила нас…
— Мой дядя теперь занят, — сказала акварелистка, обменявшись с гостями крепким рукопожатием. — Я полагаю, что ему надо было бы назвать яхту: «Моя контора»… Ведь это слово есть в вашем языке?.. Только что приехав в гавань, он устраивает телефон между яхтой и телеграфом, и начинает работать кабель на Нью-Йорк, Чикаго, Фриско, Марионвилль!.. Мы пойдем поздороваться с ним, а потом я покажу вам яхту. Она довольно красива, но уже устарела: ей, по меньшей мере, шесть лет. Мистер Марш заказал в Глазго другую, которая совсем забьет и эту яхту, и много других. Она будет вместимостью в четыре тысячи тонн, а «Дженни» имеет только тысячу восемьсот!.. Но вот и мой дядя!
Молодые люди, вслед за мисс Флуренс, прошли через палубу судна. Пол был безукоризненно чист, бронзовые приборы блестели, красовалась мебель темного дерева, обитая свежим материалом, повсюду попадались драгоценные восточные ковры; и паркет, и бронза, и кресла, и ковры с честью могли бы украшать любую из вилл, разбросанных по здешнему побережью, а не то что яхту, испытавшую валы Атлантического и Великого океанов. Зато зал, куда молодая девушка ввела гостей, представлял зрелище, которое легко можно было бы встретить и Марионвилле на пятнадцатом этаже любого из колоссальных зданий, вытянувшихся вдоль улиц неуклюжими громадами из камня и железа и набитых деловым людом.
За тремя конторками сидели три секретаря. Один из них снимал копии с писем, бойко бегая ловкими пальцами по клавишам пишущей машинки, другой передавал депешу по телефону, третий стенографировал под диктовку того самого коренастого человечка с серым лицом, которого Корансез накануне показывал Отфейлю за столом trente-et-quarante. Этот огайский Наполеон прервал свое занятие, чтобы приветствовать гостей.
