Мы разбили палатки, поужинали. Вечер был теплый и тихий-тихий. Темная дымка окутывала небосклон, звезды мутно светились. Бой не замолкал. Ночью разразилась гроза. Яростно гремел гром, воздух резали молнии. А снаряды по-прежнему со свистом неслись в темную даль; грохотали пушки, перебиваясь с грохотом грома; лихорадочно трещал ружейный огонь пачками. Небо и земля свились и крутились в грохочущем, сверкающем безумии. Под проливным дождем по дороге шли вперед темные колонны солдат, и штыки струистыми огнями вспыхивали под молниями.
* * *
И опять прошел день, и другой, и третий. Бой продолжался, а мы все стояли неразвернутыми. Что же это, наконец, забыли о нас, что ли? Но нет. На станции Угольной, на разъездах, – везде стояли полевые госпитали и тоже не развертывались. Врачи зевали, изнывали от скуки, играли в винт…
Пошли дожди, мы перебрались из палаток в китайскую фанзу. Жили тесно и неуютно. Здесь же в уголке помещались сестры; на ночь они завешивались от нас платками. Заходили из султановского госпиталя врачи и сестры, кроме племянницы Султанова Новицкой; она безвыходно сидела в своей фанзе. Зато очень часто забегала Зинаида Аркадьевна. Изящно одетая, кокетничая своим белоснежным фартуком с красным крестом, она рассказывала, что тогда-то у них обедал начальник такой-то дивизии, тогда-то заезжал «наш милый Леонид Николаевич (корпусный командир)». Зинаида Аркадьевна вспоминала о Москве и глубоко вздыхала.
– Господи, с каким бы я сейчас удовольствием поела паштета из кур! – говорила она своим изученно-красивым, протяжным голосом. – Так безумно хочется есть!
Селюков мрачно возражал:
– Ну, это пока не так страшно. Вот когда вам безумно захочется черного хлеба, это так.
– Да, паштета. Паштета и шампанского, – мечтательно говорила Зинаида Аркадьевна.
Заходил разговор, что, по слухам, госпитальных врачей и сестер собираются командировать на перевязочные пункты.
– Ну, вы меня не испугаете: я фаталистка! – замечала Зинаида Аркадьевна. Но еще вчера наши сестры со смехом рассказывали, как разволновались при этих слухах Зинаида Аркадьевна и Новицкая, как заявили, что пусть не воображают, – с какой стати они поедут под снаряды?
Зинаида Аркадьевна прощается и уходит. В уголке, в полумраке, сидит наша старшая сестра.
– Ах, я с вами и не здоровалась, здравствуйте! – любезно восклицает Зинаида Аркадьевна.
– Мы люди маленькие, нас можно не заметить, – сдержанно отвечает сестра.
– Напротив! Вы так всегда одеты по форме, в апостольниках, в форменных платьях, вас сразу можно заметить. Не то, что мы, революционерки, – мило возражает Зинаида Аркадьевна…
Однажды утром, проснувшись, я услышал за окнами русские и китайские крики, главный врач торопливо кричал:
– Держи, держи их!
Я выскочил наружу. Смотритель стоял у ворот и возмущенно повторял:
– Черт знает, черт знает, что такое!
Наискосок, по грядам каоляна, бежали куда-то главный врач, несколько наших солдат, китайцы и старая китаянка, хозяйка нашей фанзы. Я пошел за ними.
От китайских могил скакали прочь два казака, вкладывая на скаку шашки в ножны. Наши солдаты держали за руки бледного артиллериста, перед ним стоял главный врач. У конической могилы тяжело хрипела худая, черная свинья; из-под левой лопатки текла чернеющая кровь.
– Ах-х, ты, с-сукин сын! – возмущенно говорил главный врач. – Арестовать его!
Двинулись назад. Китайцы понесли издыхающую свинью. Подошел смотритель, столпилась наша команда.
– Ты какой части? – строго спросил главный врач.
– 12 артиллерийской бригады, – ответил арестованный. На испуганном, побледневшем лице рыжели усики и обильные веснушки, пола шинели была в крови. – Ваше высокоблагородие, позвольте вам доложить: это не я, я только мимо шел… Вот, извольте посмотреть! – Он вынул из ножен и показал свою шашку. – Изволите видеть, крови нету.
– А откуда на ней глина? – Ты зачем шашку вынимал?
– Они просили подсобить.
– Кто они такие?
– Не могу знать.
– Ну, один под суд и пойдешь… Арестовать его! Аркадий Николаевич, напишите о нем бумагу, – обратился Давыдов к смотрителю.
– Ваше высокоблагородие, прикажите идти, меня их благородие капитан Веревкин ждут.
– Подождет. Это он, что ли, воровать тебя посылал?.. Подлецы этакие! Хуже разбойников! Не знаете, что китайцы мирное население, что их запрещено грабить?
Зарезанная свинья лежала у ворот, вокруг толпились наши солдаты.
– Э, сухая какая. Стоило возиться! – протянул Кучеренко. – Кабы сытая была!
Все с сочувствием поглядывали на арестованного. Его увели. Солдаты расходились.
– Великолепно, так и надо! – нарочно громко говорил я. – Другим наука будет!
– «Наука»… А как нам не воровать? – угрюмо возразил солдат-конюх. – Все бы лошади с голоду подохли, костра бы не из чего было развести. Ведь вон лошади рисовую солому едят, – все это ворованное. Лошадям по два гарнца овса выдают, разве лошадь с этого будет сыта? Все передохнут.
– И пускай передохнут! – сказал я. – Вам-то что? Это – дело начальства. Ваше дело только кормить лошадей, а не добывать фураж.
Солдат усмехнулся.
– Да-а!.. А вон, когда в походе возы в реке застряли, нас всех в воду погнали лошадям подсоблять. Сколько народу лихорадку получили! Почему? Силы у лошадей не было!.. Нет, ваше благородие, это вы все неправильно. Не побреешь, – не поешь.
– Вон, старший врач антилеристу грозится, под суд отдам, – заметил другой. – А нам что говорил? Тащите, говорит, ребята, что хотите, только чтобы я не видел. Почему же он нас не грозится под суд отдать?
– Ему прямой расчет, чтоб мы воровали… А попадись-ка я, например, вон тому капитану, который антилериста послал. Тоже сейчас скажет: ах ты, разбойник, сукин сын! Не знаешь, что это мирные жители?.. Под суд!
Солдаты засмеялись, а я молчал, потому что они были правы.
Наш хозяин, молодой китаец с красивым, загорелым лицом, горячо благодарил главного врача за заступничество, принес ему в подарок пару роскошно вышитых китайских туфлей. Давыдов смеялся, хлопал китайца по плечу, говорил: «шанго» (хорошо), а вечером, как нам рассказал письмоводитель, попросил хозяина подписать свою фамилию под одною бумажкою; в бумажке было написано, что нижеподписавшийся продал нашему госпиталю столько-то пудов каолянового зерна и рисовой соломы, деньги, такую-то сумму, получил сполна. Китаец побоялся и стал отказываться.
– Ну, ты не свою фамилию напиши, а какую-нибудь другую, это все равно, – сказал главный врач.
На это китаец согласился и получил в награду рубль, а канцелярия наша обогатилась «оправдательным документом» на 617 р. 35 коп. (круглых цифр фальшивые документы не любят)…
* * *
Первого октября мы получили приказ спешно развернуться и приготовиться к приему раненых. Весь день шла работа. Устанавливались три огромных шатра, набивались соломою матрацы, устраивалась операционная, аптека.
Назавтра под вечер, под проливным дождем, привезли первый транспорт раненых. Промокших, дрожащих и окровавленных, их вынимали из тряских двуколок и переносили в шатры. Наши солдаты, истомившиеся бездельем, работали горячо и радостно. Они любовно поднимали раненых, укладывали в носилки и переносили в шатры.
Внесли солдата, раненного шимозою; его лицо было, как маска из кровавого мяса, были раздроблены обе руки, обожжено все тело. Стонали раненные в живот. Лежал на соломе молодой солдатик с детским лицом, с перебитою голенью; когда его трогали, он начинал жалобно и капризно плакать, как маленький ребенок. В углу сидел пробитый тремя пулями унтер-офицер; он три дня провалялся в поле, и его только сегодня подобрали. Блестя глазами, унтер-офицер оживленно рассказывал, как их полк шел в атаку на японскую деревню.
– Из деревни стрельбы не слыхать. Командир полка говорит: «Ну, ребята, струсил япошка, удрал из деревни! Идем ее занимать». Пошли цепями, командиры матюкаютея, – «Равняйся, подлецы! Не забегай вперед!» Ученье устроили; крик, шум, на нас холоду нагнали. А он подпустил на постоянный прицел да как пошел жарить… Пыль кругом забила, народ валится. Полковник поднял голову, этак водит очками, а оттуда сыплют! «Ну, ребята, в атаку!», а сам повернул коня и ускакал…
Наши солдаты жадно слушали и ахали.
– Бегут все кругом, я упал… Рядом земляк лежит. Попробует подняться, – опять падает… «Брат, – говорит, – подними меня!» – «Что же мне делать? Я и сам валяюсь»…
В шатрах стоял полумрак, тускло горели фонари. Отовсюду шли стоны и оханья. Сестры поили раненых чаем. Мы подбинтовывали промокшие кровью повязки; где было нужно, накладывали новые. Бинты вышли. Я послал за бинтами в аптеку палатного надзирателя; он воротился и доложил, что аптекарь без требования не отпускает. Я попросил сходить в аптеку сестру и сказать, что требование я напишу потом, а чтоб сейчас поскорее отпустили бинтов. Сестра сходила и, удивленно пожав плечами, сообщила, что без требования аптекарь отказывается выдать.
