Что сказал шофёр, и вовсе не буду говорить.
А у меня в голове созрел план.
– Едем!!! – заорал я. – Только ко мне домой на минутку заскочим.
Благо жил я недалеко. На минутку, конечно, не вышло. Потому что достать баян с антресолей – дело нешуточное. Я когда-то в музыкальной школе занимался. Бросил, правда, после четвёртого класса. Но инструмент ни выкинуть, ни продать рука не поднималась. Не хухры-мыхры, Вельтмайстер. Да ещё и трофейный. Дед с войны привёз. Меня потому и в музыкальную школу мама отправила, что этот баян был. Музыканта из меня не вышло. Дед покойный, тот безо всяких музыкальных школ и нот такое выкаблучивал на слух – закачаешься. Всё что угодно подбирал – хоть «Лунную сонату». А я весь четвёртый класс долбал полонез Огинского «Прощание с Родиной». Училка сказала матери не мучить ребёнка, и та надо мною сжалилась. Я пошёл на бокс, а баян забросили на антресоль. Тогда ещё родительской квартиры. В общем, так я всю жизнь этот Вельтмайстер трофейный за собою и таскаю. В память о старике.
Уже через полчаса мы стояли под старушкиным подъездом. Фельдшер и шофёр вопреки моим опасениям план одобрили и участвовать согласились с удовольствием. Я только боялся, что режиссёрскую задумку испортят. Зря, как оказалось. Такие актёрские таланты на «Скорой» погибают!
В общем, звоним. Старуха открывает. Что-то там нам начинает нести. Мы все трое молча проходим в комнату. Я с баяном. Фельдшер с шапкой-ушанкой. Шофёр – с деревянными ложками. Старушенция мечется вокруг.
Я сажусь на табурет и начинаю играть этот клятый полонез. Фельдшер швыряет на пол шапку и начинает отплясывать вприсядку. Шофёр стучит на ложках. Доигрываю первые такты и понимаю, что дальше ничего не помню. Но мужественно продолжаю: «Там-тарарам-там-там-тарарам… Та-та-та-тА! Та-дидада… Парам-парам-парам-пара-ра-ра… Та-ди-да-да-да-ба-да-бадабада-бадам-тА!..» Фельдшер вытанцовывает сукина сына камаринского мужика, шофёр стучит на деревянных ложках. Сказать, что старуха недоумевает – ничего не сказать! Минут пятнадцать я играл эти грёбаные первые такты полонеза на баяне, фельдшер плясал, а шофёр стучал. Ни одной улыбки. Суровые лица спасателей, спешащих на помощь! Старуха села в кресло, открыла рот, да так и сидела молча.
По моему сигналу мы прекратили спектакль и удалились. Ни одного смешка, ни единого слова.
В машину сели – нахохотались всласть. Но мы и близко предположить не могли, чем наше выступление закончится!
Не успели вернуться, как бабка уже позвонила на подстанцию. И пожаловалась диспетчеру, что к ней заявилась лучшая, как она прежде считала, бригада. И вела себя необъяснимо. Доктор играл на баяне полонез Огинского. Ужасно коряво и только первые пару тактов. Фельдшер выплясывал на собственной шапке, а какой-то хмурый дядька, надо полагать, шофёр, – стучал на деревянных ложках. Старуха требовала принять меры. То есть применить к нам карательные санкции.
– Вам не почудилось? – аккуратно поинтересовалась наша диспетчер.
– Я что, по-вашему, с ума сошла?! – возмутилась бабуля.
Девушка, честно говоря, именно об этом и подумала в первую очередь. Но решила не делать преждевременных выводов.
– И как они объяснили такое своё… странное поведение? – уточнила она у жалобщицы.
– Никак. Они молчали. Не сказали ни слова. Ни одного. Пришли, сыграли на баяне, поплясали, постучали в ложки и ушли. Всё! Молча! – бушевала в телефоне бабка.
Диспетчер связалась с психиатрической подстанцией.
Бригаду прибывшей специализированной кареты наша старуха уверяла в том, что играющий на баяне полонез Огинского доктор, пляшущий фельдшер и стучащий на ложках дядька были на самом деле. И те, внимательно выслушав, госпитализировали бабулю в гериатрическое отделение психбольницы с диагнозом: «Острый синильный психоз». Потому что галлюцинации, как вы все, надеюсь, помните из цикла психиатрии, являются главным симптомом любого психоза. Ну а возраст пациентки не вызывал сомнения в том, что психоз именно синильный.
– Я психиатричке не сказала, что она вас вызывала, – доверительно понизив голос, сообщила нам диспетчер. – А теперь признавайтесь!
– В чём? – мы хором удивлённо вскинулись.
– В баяне!
– Признаёмся – это чистый боян! Мы к ней просто не поехали. В кулинарии сидели, кофе пили, пирожки ели…
Короче, ушли в глухую несознанку.
Бабку через месяц из дурдома выпустили. Звонит она нынче редко. Видно, когда совсем уж невмоготу от тоски. Нашу бригаду просит не присылать. А остальным с удовольствием рассказывает, как ужасно было в психбольнице и какие там все старикашки тупые и неопрятные. Только с врачами, медсёстрами да санитарами и можно поговорить. Давление у старушки по-прежнему сто двадцать на восемьдесят. И наши рассказывали, что однажды она предложила бездомной немолодой уже собаке из ближайшего скверика поселиться в своей квартире. И та с радостью согласилась…
Я даже как-то скучаю без этой бабки. Съездить к ней, что ли, просто так, с визитом? Как думаете, баян с собой прихватить?
А на подстанции теперь, если кто особо приставучий попадается, ему говорят: «А не хотите ли послушать полонез Огинского?» Прижилось. Всё приживается в умелых-то руках, да?..»
Вот такую историю приятель рассказал. Правда или нет – не знаю. Знаю только, что тревожить врачей «Скорой помощи» без нужды не стоит. Потому что очень и очень многие в них действительно нуждаются, а время и силы любого человека – даже если он врач «Скорой» – конечны.
И старухи со стариками. Это правда. Очень не по-людски, что среди них есть такие, кому и попрощаться-то не с кем, кроме родины. А у родины, увы, не припасено тёплой живой человеческой руки. Так что вы не бросайте хотя бы своих, как собак. И собак тоже не бросайте. Если вы, конечно, тёплый живой человек, а не насекомое. Не знаю, что ещё сказать… Будьте кропотливо добры – может, приживётся.
Прикладная косметология
В те стародавние времена, когда газоны были зеленее, «мажорский» сахар ещё шумел камышом на острове Маврикий, а зубные щётки с моторчиком и чупа-чупсы ускоряли процесс ферментации лишь западной цивилизации, я работала акушером-гинекологом.
Но помимо этого я ещё и диссертацию писала. Вернее – диссертации. Докторскую, для начмеда, и себе – что останется. Да-да, друзья мои. Был в моей жизни этот постыдный эпизод. «Глубокоуважаемый Председатель! Глубокоуважаемые члены специализированного диссертационного совета! Спасибо Иван Иванычу за пятнадцать вопросов. И маме с папой за мир во всём мире!»
Но рассказ мой не о благодарственной речи свежеостепенённого, а о плаценте обыкновенной.
Плацента – это такой, не побоюсь перевода с мёртвых языков, блин. И этот блин выполняет, блин, массу функций.
Тема же моей кандидатской начиналась так: «Клинико-морфологические аспекты…» А дальше длинно, и оно вам не надо. Но как раз для изучения этих самых морфологических аспектов мне и нужны были плаценты. Причём от дам с определённой вирусной инфекцией. Участие в родовспоможении этим самым дамам под радостные фанфары вручили мне ещё до планирования кандидатской. Я представляла собою редкий для современной науки случай, когда диссертация творится на собственноручно наработанном материале, а не чужой материал подгоняется соискателем под кафедральную тему. Я занималась почти всеми беременными, роженицами и родильницами с воображаемой «чёрной меткой», не считая, конечно, случаев с отягощённым финансовым анамнезом – этими занималась лично начмед. Но документацию – протоколы исследования – и тогда вела я.
Меня вызывали в любое время дня и ночи, потому что, когда вращающиеся во рту чупа-чупсы жили только в Штатах, у нас никто не горел желанием помогать этим женщинам. Короткая и простая аббревиатура – ВИЧ – тогда ещё казалась зловещей. Но девушка я была неглупая: ещё листая учебник микробиологии с ятями и фетами, поняла, что бытовой сифилис придумали глубокоуважаемые члены, посещавшие в свободное от академических изысканий время широкодоступные публичные дома.
Договорившись с заведующим кафедрой патологической анатомии о совместной деятельности (читай, кроме докторской начмеду ещё и аспиранту-теоретику кандидатскую), я с присущей мне решительностью приступила к сбору материала. Для этого мне были нужны:
1. Плацента от барышень с определённой инфекцией.
2. Ведро эмалированное.
3. Формалин.
4. Идиотизм.
Последнего было не занимать. Поэтому после каждых подобных родов я занимала санитарную комнату изолятора, где промывала и кромсала нужным образом эти самые блины. После чего, водрузив на культю пуповины бирку с датой и порядковым номером, опускала эти разделанные блины в ведро с раствором формалина и относила в подвал. Формалин я разбавляла на глаз. При опущении нового блина к сотоварищам я сливала прежний раствор и добавляла новый. Скажу вам честно – даже свеженькое всё это пахло, мягко скажем, неприятно. А уж через три недели…
