«Братьями шайтана» огульно называли всех сторонников оппозиции, выступившей против кабульских властей под исламскими лозунгами, а не только последователей Ассоциации «Братьев-мусульман».[19]
— Так куда же их? — повторил вопрос Дмитрий.
— Что с ними возиться? — как на собрании, подогревая сам себя революционной риторикой, зачастил лейтенант. — Борьба у нас классовая, эксплуататорам и идеологическим противникам не должно быть пощады. Вы ведь у себя тоже не особо церемонились: чуть что — в Сибирь. А у нас страна маленькая, Сибири нет, поэтому всех в зиндан или сразу в Пакистан, — и улыбнулся еще детской улыбкой непроизвольно сложившемуся двустишию на рифму «ан».
Дмитрий хотел было напомнить лейтенанту наверняка ему известное по школьной программе стихотворение на другую рифму: «Тебе, не сострадающий другим, мы человека имя не дадим», — но вовремя остановился. Подумалось, что у опьяненной революцией афганской молодежи нынче в кумирах другие классики с европейскими фамилиями, полностью вытеснившие из их сознания гуманиста Саади, да и начисто выбившие из памяти собственную народную мудрость, которая гласит: «Сто друзей — мало, один враг — много».
Продолжать начатый лейтенантом разговор Дмитрий не стал. Но, если в начале его он думал вернуться в комнату, обойдя здание резиденции по веранде, то, поговорив с лейтенантом, он все же решил вновь войти в коридор. Задержанные афганцы не могли не понимать, какая участь им уготована, и Дмитрий хотел еще раз убедиться, что, зная безысходность своего положения, они все же держатся спокойно, с достоинством и ничуть не выказывают страха перед заключением или, более того, смертью. Да, пуштуны горды и бесстрашны, как все мусульмане они фаталисты и верят в загробную жизнь, для многих из них жалкое существование здесь оправдывается только надеждой на предстоящее обретение райских кущ и общества небесных гурий. Но неужели это дает им такую силу, чтобы совершенно не страшиться ни близких мучений, ни даже смерти?
Дмитрий бросил сигарету и шагнул в немного посветлевший коридор. Солдат-часовой, стоя рядом с землевладельцем, шарил глазами, выбирая, кого еще отправить пинком на допрос. Феодал повернул голову в сторону часового, их взгляды встретились. Солдат с бронзовым от солнца крестьянским лицом, еще недавно молившийся на «своего» феодала, спасавшего его от голодной смерти в неурожайные годы, подбрасывая муки и риса семье соплеменника, явно был в замешательстве, не зная, как ему поступить. Постояв немного, раздумывая, он наконец пробормотал: «Пожалуйста», — и кивнул на дверь, так и не решившись использовать по назначению высокий армейский ботинок на толстой подошве. Феодал приподнял ладонь руки и слегка махнул ею вроде бы в знак согласия, но скорее в качестве поощрения бывшему землепашцу, поступившему правильно в затруднительной ситуации.
Стараясь, по возможности, не очень назойливо рассматривать привезенных сюда в столь ранний час афганцев, Дмитрий прошел в комнату. Нет, не было ни дрожащих рук, ни бегающих взглядов, ни тем более истерик, хотя многие задержанные были еще в юношеском возрасте. Но смерть все же незримо присутствовала, отражаясь в глазах, в которых, однако, ожидаемого страха перед ней Дмитрий так и не сумел обнаружить.
Воспоминания отвлекли Дмитрия, а между тем время перевалило за полночь и часовые у дверей палаты, наверное, уже сменились. Дмитрий вышел в коридор. Он не ошибся, с нулей была смена таджика. Часовые, пользуясь тем, что вестовой ушел, поделили по-братски его табурет и сидели спина к спине, опираясь руками на винтовки. При виде Дмитрия оба вскочили, вытянулись, как перед начальником, вскинув подбородки, и даже попытались щелкнуть каблуками — весьма популярный среди афганских нижних чинов «строевой» прием, для исполнения которого со звонким щелчком они набивают на внутренние обрезы каблуков стальные пластины.
Дмитрий, обращаясь к таджику, спросил про контин.
— Контина нет, — ответил солдат. — Но утром, прямо за воротами госпиталя, в дукане, можно купить все, что пожелаете.
— Что ж, с этим подождем до утра, — согласился Дмитрий. — А сейчас пошли во двор умываться.
Солдаты не стали, как прежде, брать винтовки наперевес, а закинули их за плечи — вольность, которую они вряд ли позволили бы себе днем на виду у начальников и больных. Дмитрий сразу отметил это и предложил таджику:
— Скажи напарнику, пусть отдохнет. Хватит и одного конвоира.
Таджик перевел. Второй часовой снял с плеча винтовку и присел на табурет. Дмитрий двинулся к лестнице, таджик догнал его и пошел рядом, а не сзади.
«Вот и хорошо, — подумал Дмитрий. — Вроде как уже не конвой, а охрана».
В госпитале было тихо, лампочки потушены, только на первом этаже пробивалась полоска света из-под двери приемного покоя: он одновременно использовался и как комната дежурного медперсонала. Похоже, спали все, кроме главврача. Вышли во двор. Освещенный только полной луной, он был безлюден, а расплывчатые, серые, с легкой синевой тени придавали ему сумрачный, даже немного пугающий вид декорации к фильму, явно не комедийного содержания. Где-то невдалеке выли шакалы, дополняя подходящим звуковым оформлением мрачную картину захолустного дворика городского предместья. Дмитрий поежился. Захотелось обратно в палату. Но он все же добрел до бассейна, уселся на парапет и закурил. Таджик отказался от предложенной сигареты и полез в карман за насваром.[20] Вытащил плоскую жестяную коробочку, открыл ее, взял двумя пальцами щепоть жгучего зеленого порошка и заложил его за губу. Помолчали.
— Ты откуда сам? — прервал молчание Дмитрий.
— Из Кабула, — ответил таджик, предварительно сплюнув на землю насвар.
— А пушту где выучил, в школе?
— Нет, я из торговых: у отца ювелирная лавка. Как подрос, ему помогал. На людях и выучил.
— Скучаешь по Кабулу? — спросил Дмитрий, и сам считавший дни до возвращения в столицу, откуда должен был лететь в Москву. Срок командировки в Афганистан истекал через месяц.
— Конечно, год уже дома не был.
— А где у отца лавка-то?
— Прямо в начале переулка Морг-форуши, если двигаться от района Шахре-Нау к площади Спинзар.
Переулок был хорошо знаком Дмитрию. Англоязычные иностранцы называли его Chicken street, а наши — Цыплячьим переулком. Там было расположено представительство Аэрофлота. Рядом с ним, еще в одном арендованном советскими двухэтажном особнячке, Дмитрий в шестидесятые жил какое-то время вместе с родителями. Помнил Дмитрий и лавку, и ее хозяина — грузного таджика с побитым оспой лицом. В лавке торговали золотыми и серебряными украшениями с лазуритом, бирюзой, топазами, рубинами и панджшерскими изумрудами. Он частенько захаживал туда и даже пользовался репутацией постоянного клиента, покупая, однако, чаще не для себя, а для тех, кого водил по городу как переводчик, — начальников, знакомых и их жен. Женщины порой застревали в лавке надолго, разглядывая украшения, и Дмитрий развлекал себя беседой с хозяином, толковым ювелиром, интересно рассказывавшим о драгоценных и поделочных камнях, добываемых не только в Афганистане, но и на всем Среднем Востоке.
— Знаю и лавку, и твоего отца, — сказал Дмитрий. — Как-то у него купил перстенек с бирюзой, точно такой же, как у тебя на руке. Скоро буду в Кабуле. Привет отцу передать?
— Да, господин! — обрадовался солдат. — Передайте, Фархад жив и здоров. Пусть не волнуется и успокоит мать и сестренок.
— Обязательно передам, — заверил Дмитрий, добавив: — Если до утра доживу.
— Спасибо! Очень вам признателен. Да не уменьшится ваша тень! — сыпал принятыми на Востоке формулами вежливости Фархад, прикладывая руку к сердцу и никак не реагируя на последнее замечание Дмитрия.
«Да, похоже, он ничего не слышал о настроениях пуштунов. Потому, наверное, что караул размещен отдельно от больных, в пристройке, — думал Дмитрий. — Но поговорить с солдатом все же нужно было, даже больше для собственного спокойствия».
Дмитрий бросил сигарету, умылся и пошел к госпиталю в сопровождении солдата, продолжавшего болтать о том, какая у него замечательная семья. По дороге убедился, что забраться на балкон, на котором скучал третий часовой, без подручных средств нельзя, а вот спрыгнуть вниз, если припрет, можно — невысоко.
В палате прилег. Пожалел было, что нет ни книг, ни газет, но потом как-то сама собой пришла мысль: «Стоит ли вообще бороться со сном, таращить глаза в потолок и ждать того, что в принципе может произойти, но, совершенно очевидно, не сегодня? Да, солдат оскорбило внимание пуштунки к иностранцу. Главврач, в свою очередь, тоже не остался в стороне и подбросил утку о пакистанском шпионе. Наргис, а я, получается, ей не безразличен, испугалась настроений болтавших где-то солдат и поспешила сообщить о них мне. Все это так. Но ведь и принимать на веру все ее страхи тоже не нужно. Солдаты покипели и успокоились. Тоже понимают, что сговориться с караулом они не смогут. Ведь каждый часовой в отдельности отвечает за безопасность пациента собственной головой. Поэтому, спать надо, а там… „Бог не выдаст, свинья не съест“».
