Где-то не очень далеко, но вне досягаемости, заработал мотор, потом машина тронулась, и шум ее на пустынных улицах быстро затих. Мне показалось, на выкрашенной желтой краской пустынной стене и досках какого-то забора я увидел отблеск ее фар, но это был всего лишь отблеск. Ни саму машину, ни ее пассажиров я толком так и не разглядел. Они ушли.
Я разозлился на себя. Это была почти слепая злость, граничащая с яростью. Я готов был себе синяков насажать на кулаки, готов был сломать что-то, потому что люди, которые в меня стреляли, ушли. И опять могли подготовить нападение.
Я пошел дальше, раздумывая, мог ли я их преследовать, быстро выкатив на машине? Получалось, что и этот вариант не прошел бы. Не в Калифорнии живем, и не май месяц, все-таки на улице было градусов пятнадцать, даже завестись было бы проблемой. А уж дорогу быстренько найти в этой круговерти углов, закоулков, проходов – и подавно.
На месте, на котором стояла эта машина, уже вертелся какой-то старичок. Я, на всякий случай, спросил его, что он видел, но он вышел уже после того, как эти обормоты уехали. И в этом ему повезло. Иначе они могли его запросто замочить как свидетеля или от общего расстройства нервов.
Но зато не повезло мне. Потому что, будь мы в Калифорнии, этот старичок, оставаясь незаметным, хоть что-нибудь да увидел бы. И фоторобот этих субчиков лежал бы на столе у Шефа уже сегодня к утру.
Так или иначе, я прикрыл следы машины картонным ящиком от немецкого пива и пошел назад. Следы мы получили. Но я сомневался, что они многое прояснят. На дачу эти бандиты ехали почти наверняка на своей машине, потому что не ожидали, что их там накроют. Сюда они ехали на дело посерьезней и подготовились так основательно, что грех был бы не приехать на ворованных колесах. И следы не будут значить ничего, потому что машина окажется в собственности абсолютно непричастного к этому делу человека.
А потом, когда я подходил к воротам, меня еще чуть не арестовали подоспевшие менты. Они накинулись на меня так, что едва мордой в снег не окунули. Оказалось, их насторожило то, что я нес револьвер в руках. А я просто не люблю недавно стрелявшее оружие в карманы класть, потому что потом нужно или с запахом смириться, а он въедливый и выдаст тебя знающему человеку и через много дней, или нести куртку в химчистку, а это хлопотно.
В общем, когда все разъяснилось, они даже извинения не попросили. Зато на след машины послали человека довольно быстро.
И все равно, я уснул, отчетливо ощущая, что достижений у меня, кроме изрешеченных крыш соседних домов, пока никаких не имеется.
Глава 17
За завтраком, который я решил провести вместе с Аркадией, она, аккуратненько поклевывая пшенную, рассыпчатую, как золотой песок, кашку, рассказала, как Воеводин ее разбудил, а потом они принялись вместе слушать канонаду над их головами. Судя по всему, она не очень испугалась, хотя, возможно, только теперь, при свете дня выглядела такой довольной и веселой.
Я довольно подробно описал, что и как происходило ночью у меня.
Мы сидели в той самой комнате, где познакомились. Только камин не горел, и на столе было столько посуды, что хватило бы еще на десяток не очень требовательных гостей. Она поглядывала на меня чуть покрасневшими глазами, таким же большими, как у Веточки.
– Сегодня вы не торопитесь на свои следственные мероприятия?
Я отломил огромный кусок ветчины, поджаренной с яйцом, и макнул его в сладкий кетчуп, совсем не такой, как я люблю. Вот что хорошо было в перестройке, или как ее там теперь следовало называть – у нас появился кетчуп, и даже разных сортов. Особенно он с рисом был хорош, если, конечно, хорош был рис.
– Менты уехали в половине четвертого, я не выспался, – пояснил я, не торопясь прожевать этот замечательный кусок.
Она посмотрела на меня с улыбкой.
Я готов был поклясться, что она получает удовольствие от лицезрения меня за этим столом. Может, ей опротивели все эти одинокие завтраки, и она от души радовалась, когда видела меня даже в таком виде, какой я представлял собой после неспокойного сна и разочарования, постигшего меня ночью. Я имею в виду то, что я их все-таки упустил.
– Но вы будете продолжать?..
Она не договорила, хотя держала на уме какое-то окончание своего вопроса. А так получилось что-то уж очень неопределенное.
– Конечно. Это моя работа.
– Вы делаете ее всегда так увлеченно, как это получилось сегодня ночью?
– Что вы имеете в виду?
– Я хотела сказать, вы всегда летите вперед, сломя голову, не задумываясь, не разбирая дороги, не оглядываясь по сторонам?
Я вздохнул.
– Летел я как раз недостаточно стремительно, иначе они от меня не ушли бы.
Она посмотрела на меня внимательнее, чем прежде. Не знаю, что она хотела увидеть, но, осознав, что я смотрю на нее в ответ, она постаралась придать своему лицу более непроницаемое выражение. У нее это получилось великолепно, почти без труда, словно жалюзи опустили.
– У вас неплохо с актерскими штучками, – сказал я.
Она съела свою кашу и налила какао. Очень здоровая, по русским меркам, пища.
– А у вас с аппетитом.
Я не заставил себя просить дважды и положил себе еще картофельного салата и налил чаю.
Она смотрела, как я ем, и иногда подносила какао к губам. Она вообще, кажется, была малоежкой. При ее активности, при значительных нервных нагрузках, которые требовала ее работа, это могло возникнуть только в результате катастрофической боязни растолстеть и недюжинных голодных тренировках.
Когда я наелся, она благодарно похлопала в ладоши, изображая аплодисменты.
– С вами отменно завтракается.
Пора было пытаться выяснить кое-что и у нее.
– А как вам мой рассказ?
– Стилистически безукоризненно. – Она была очень неопределенна, почти неуловима. – Но информация явно подавляет эмоции.
– Просто я привык писать рапорта. У нас присваивают звания по рапортам, как известно. Можно провалить дело, но если рапорт удался, то есть выглядит убедительным и неглупым, ты – на коне. Это всем известно.
Она усмехнулась.
– Ну, это не только у вас. Кто-то сказал, что Россия – страна писателей, все пишут, кто рапорта, кто доносы.
Я допил свой чай.
– Да, доносы тоже пишут.
Меня все больше стало одолевать подозрение, что она рада не только моему присутствию за ее столом и, конечно, не только моему стилю рассказчика, но и она сама собирается что-то сказать.
И тут я сделал ошибку. Элементарную и, к сожалению, очень распространенную.
Подняв кружку с чаем, решив, что это может служить достаточной маскировкой, я слишком внимательно, почти вопросительно посмотрел на нее. А она в этот момент раздумывала как раз над этим – что бы мне предложить за мой рассказ. И тут же решила, кажется, ничего не говорить. По крайней мере пока.
Она отодвинула свое какао, потом подвинула другую такую же кружку, налила свежего из серебряного кофейника, глотнула и сделала вид, что это было именно то, о чем она мечтала.
Я готов был завыть от разочарования. Так опростоволоситься, так не учесть ее болезненной впечатлительности, ее повышенной оценки всех этих взглядов! Нет, все-таки на настоящего спеца я еще не тянул.
Я отставил чай, делая вид, что мне очень весело, что я нахожу наш завтрак чрезвычайно забавным, а себя неотразимым, и спросил:
– Вы очень впечатлительны, не так ли?
Она удивленно подняла брови.
– Никогда не замечала. Многие из моих коллег говорят, что наоборот – частенько бываю непробиваема, как дредноут.
– Ну, это немного не то, – поморщился, словно досадуя на ее непонимание. – Непробиваемость – профессионально тренируемая черта, а вот впечатлительность – своего рода талант. Ей не обучишь. Ее нужно получить вместе с генным набором либо развить в результате какого-нибудь очень редкого случая.
– Например, наезда какого-то пьяного хулигана?
Я сделал вид, что подобрался.
