В смутные дни марта семнадцатого года он прибыл в Петроград с рекомендательным письмом к начальнику российской контрразведки Михаилу Дмитриевичу Бонч — Бруевичу. Письмо было от генерала Алексеева, недавнего начальника штаба Верховного главнокомандующего. Окажись оно, как и документы на имя польского коммуниста Болеслава Орлинского, в руках большевиков в иных обстоятельствах — поставили бы Владимира Орлова к стенке и расстреляли по закону революционного времени. Но счастье было на стороне отважных. В суете, царившей первые месяцы в Петрограде, Михаил Дмитриевич отослал бывшего статского советника с новым рекомендательным письмом к своему брату — видному большевику. У того не было времени разбираться, и он отправил товарища Орлинского, как большого специалиста в области криминалистики, работать председателем Уголовно — следственной комиссии Петрограда.
Однажды, когда Болеслав Орлинский уже чувствовал себя вполне комфортно в новом кабинете, дверь широко распахнулась, и быстрым шагом вошел высокий худощавый мужчина с бородкой клинышком.
— Владимир, — вошедший энергично протянул руку, — рад тебя видеть. Во дворе заметил тебя мельком, решил проверить — не ошибся ли. Это прекрасно, что ты на нашей стороне.
Орлов, ни жив ни мертв, пожал руку. Перед ним стоял лично глава Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, а заодно и знакомец по гимназии — Феликс Дзержинский. За спиной «железного» Феликса маячили фигуры чекистов с маузерами на боку.
«Сейчас он спросит, почему вдруг я превратился из Владимира Орлова в Болеслава Орлинского, и вся радость улетучится в один момент», — промелькнуло в голове статского советника.
Но этот нюанс отчего — то не заинтересовал пламенного наркома. При том, что всего несколько лет назад революционер Дзержинский и следователь прокуратуры Орлов уже встречались вот так же — через стол. В Варшаве, при весьма неприятной для Феликса ситуации. Впрочем, и тогда они не расстались врагами. Орлов понимал его мотивы и даже в чем — то сочувствовал. Последней фразой, сказанной в тот раз, была: «Надеюсь встретиться при совсем других обстоятельствах». Надежда оправдалась. Старое знакомство возобновилось, и теперь член Польской социал — демократической рабочей партии Орлинский, приезжая в Москву, останавливался в номере «железного» Феликса в «Национале», как у себя дома. И все же ему было неспокойно — он ощущал собачьим верхним чутьем, что рано или поздно революционный угар закончится, и новые товарищи без колебаний пустят его в расход. Он все чаще подумывал о том, что пора исчезнуть из Совдепии. Уехать, ну, скажем, в ту же Варшаву. Но уйти надо не пустым — нужны бумаги, сведения, архив, за который на Западе готовы будут заплатить.
— Болеслав Янович, — раздалось за спиной, — как вы распорядились, задержанного привели.
— Датчанина?
— Так точно.
— Пусть войдет.
Орлинский вернулся к столу, поправил малахитовое пресс — папье, достал из кармана френча золотое вечное перо и взял из стопки чистый лист бумаги.
Посетитель безо всякого стеснения прошел через кабинет и уселся на стул перед столом.
«Явный скандинав», — оценивая внешность невольного гостя, подумал Орлинский.
— Гутен таг, — поприветствовал вошедшего начальник Уголовно — следственной комиссии. — Прошу вас назвать ваше имя, адрес и цель прибытия в Ленинград.
— Нильс Кристенсен, — четко ответил скандинав. — Я датчанин, проживаю в Копенгагене. Мой адрес вряд ли вам чем — то поможет. В Россию прибыл по делам Красного Креста. Вот, пожалуйста.
— Красивый документ. — Орлинский углубился в чтение разложенного перед ним дела. — Вы говорите по — русски?
— Да, — спокойно ответил Кристенсен. — Я полиглот, знаю много языков.
— Мне известен смысл этого слова, — не отрываясь от кривоватых строк протокола, кивнул Орлинский. — Кристенсен… Кристенсен. Знакомая фамилия.
— Мой двоюродный дядя не так давно был главой совета министров Дании.
— А, ну конечно.
«Интересная фигура, — исподтишка разглядывая скандинава, думал Орлинский. — Такой, если захочет, легко может вывезти из страны хоть пуд бумаг. Надо его как — то подцепить. Судя по самоуверенному виду — аристократ, чистоплюй и просто так мараться с контрабандой не станет».
— Да — а… — откидываясь в кресле, протянул Орлов. — В пренеприятнейшую историю вы попали, герр Кристенсен. Вот заявление, написанное со слов гражданки Клавдии Суконкиной, шестнадцати лет. Что вы хотели принудить ее к развратным действиям и для того насильно потащили в подворотню. Гражданка Суконкина утверждает, что шедшие через проходной двор незнакомые ей мужчины попытались вступиться за нее, но вы, применяя японское жиу — жицу, нанесли двоим ее защитникам травмы. Кстати, довольно тяжелые.
— Это было не джиу — джицу, и вообще, все обстояло не так.
— Да я — то знаю, уважаемый гражданин Кристенсен. И Суконкина эта прежде у нас по разным делам проходила. Проститутка, карманница, приманка — вот как в вашем случае. Но бумага есть бумага. Гражданка Суконкина имеет все права, которые революция даровала простому человеку, в том числе и на защиту со стороны Народного комиссариата внутренних дел, который я здесь представляю. У нее, видите ли, есть как минимум один свидетель, который точно подтвердит, что вы заволокли ее в подворотню и пытались изнасиловать. А потом напали на троих мирных тружеников и зверски их избили.
— Я полагаю, что этот фарс подстроен ОГПУ, является недружественным шагом к организации Красного Креста и ко мне лично, как к человеку близкому к датским правительственным кругам. Я непременно подам жалобу. Этот вопиющий случай немало осложнит и без того непростые дипломатические отношения между Данией и Советским Союзом.
— Ну что вы — так сразу и жалобу. — Орлов благодушно улыбнулся. — Я к вам со всей душой, камня за пазухой не держу. Просто рассказываю суть дела, стараюсь помочь. Всякому ясно, что Суконкина, шалава мелкая, клевещет на вас. Но ведь «ясно» к делу не подошьешь. Придется с ней отдельно поработать, чтобы отказалась от своего оговора. А на это время нужно. Такая вот история, уважаемый герр Кристенсен. А потому придется с вас взять подписку о невыезде, как то ни прискорбно.
— Но у меня нет времени для этого. Я приехал сюда не отдыхать!
— Я понимаю. И тем не менее. Могу предложить вам хорошую квартиру для съема. В гостиницах, знаете ли, слишком много чрезмерно бдительных глаз — всякого иностранца считают шпионом. А я, в свою очередь, из дружеского к вам расположения, постараюсь закрыть дело как можно быстрее. Вы понимаете, о чем я говорю?
— Сколько? — произнес сотрудник Красного Креста.
— О нет — нет! И речи быть не может! — Орлинский выставил перед собой руки. — Ну что вы! Это просто обычная помощь одного интеллигентного человека другому. Вот адресок, давайте я вам подпишу пропуск…
В дверь кабинета постучали.
— Болеслав Янович, — в кабинет вошел секретарь, — к вам тут посетитель. Вне списка.
— Кто таков?
— Прежде у нас служил. — Секретарь начал читать по бумаге: — В гражданскую войну — адъютант Первого образцового полка крестьянской бедноты, потом был милиционером, агентом уголовного розыска, по здоровью комиссован…
— И что ему сейчас нужно?
— Собирает бумаги для пенсии. Ему назначать ее не хотят.
— Почему вдруг?
— Так он из бывших.
— То есть?
— Штабс — капитан, после Февральской революции был комиссаром Главпочтамта. Временному, значит, служил. Оттого и не дают. Вот он и собирает характеристики — что, значит, не враг трудового народа.
— Понятно. Ладно, зови. Да, постой. Сейчас — то он чем занимается?
— Литератор.
— А — а, ну давай. Пусть входит.
Орлинский повернулся к задержанному:
— Надеюсь, скоро мы встретимся вновь — уже не в этих стенах. — Он протянул датчанину пропуск.
Тот быстрым шагом направился к выходу.
Дверь отворилась, и навстречу Нильсу Кристенсену вошел болезненного вида сухощавый мужчина с тонким, довольно красивым, смуглым лицом.
— Позвольте отрекомендоваться, — начал новый гость. — Михаил Михайлович Зощенко.
Он повернул голову в сторону Нильса, и глаза его заметно расширились.
— Господи, Сергей Владиславович, вы ли это?
ГЛАВА 7
«Либо добро должно быть с кулаками, либо с протянутой рукой».
Борис Крутиер
Май 1924Штаб — ротмистр граф Евгений Комаровский был прекрасным офицером. Лихой александрийский гусар — он успел послужить и в родном воронежском кадетском корпусе, и в строю, и адъютантом генерала Корнилова. Флер геройства, окружавший всех участников «Ледяного» похода, сопутствовал и ему, добавляя к вполне заслуженному авторитету храброго человека отсвет славы первого командующего Добровольческой армией. Пройдя всю гражданскую войну, Комаровский прекрасно мог оценить и геройское самопожертвование фронта, и гнуснейший разброд тыла, одинаково свойственные белому движению.
