Магдалена сидела на полу в пыльной кладовой и наблюдала, как мухи кружили на свету перед маленьким окошком. Какое-то время она еще расхаживала, разгневанная, из угла в угол, но теперь забилась в угол и проклинала своего мужа, по вине которого оказалась в столь незавидном положении.
После того как Симона вызвали к настоятелю, Магдалену увели несколько подручных угрюмой наружности. С этого времени она дожидалась дальнейшей своей участи в подвале монастырской сыроварни. Здесь пахло лежалым сыром и прокисшим молоком, в углу громоздились плесневелые доски и дырявые кадки из ивовой коры; больше в подвале ничего не было. Единственным входом служила тяжелая дверь с крепким засовом.
Магдалена задумчиво приглаживала волосы, стараясь не замечать резкий запах, шедший от старых корзин для сыра. Она и представить себе не могла, чтобы ее и Симона обвинили в убийстве подручного только потому, что они обнаружили труп. Но и полностью уверенной она быть не могла. Поведение монахов, когда те с криками сбежали с места преступления, показало ей, насколько напряженными были настроения в монастыре. Магдалена вынуждена была признать, что все эти странные события — зверское убийство послушника, его пропавший наставник и бесследно исчезнувший автомат — даже ее могли заставить увериться в дьявольском промысле.
Она решила встать, чтобы размять немного ноги, но за дверью вдруг послышались шаги. Затем дверь распахнулась, и в подвал ввалился избитый брат Йоханнес. Он рухнул на пол и замер возле Магдалены.
— Хорошо тебе повеселиться с девкой цирюльника, изверг! — насмешливо крикнул один из мужчин, стоявших с мушкетами у входа. — Только оставь от нее что-нибудь и не сожри под конец, как часовщика.
Конвоиры засмеялись, и дверь с грохотом захлопнулась.
Некоторое время раздавалось лишь хриплое дыхание аптекаря. В конце концов Магдалена склонилась над ним и осторожно тронула за плечо.
— Как… как вы? — спросила она нерешительно. — Может, вам…
Брат Йоханнес вдруг приподнялся и безмолвно уставился на нее. Магдалена тихонько вскрикнула и отскочила. И без того безобразное лицо монаха было разбито до неузнаваемости, оба глаза заплыли, кровь капала с мясистых губ на пыльный пол. Йоханнес походил теперь на восставшего из могилы с монастырского кладбища. Он забился в угол, ощупал распухший нос и прогнусавил:
— Бывало… и похуже. И это ничто по сравнению с тем, что мне еще предстоит. Я-то знаю, что меня ожидает.
Магдалена с недоверием смотрела на скорченного монаха. Симон обнаружил на месте преступления окуляр аптекаря, кроме того, он оказался свидетелем ссоры между Йоханнесом и часовщиком. Всем своим поведением аптекарь навлекал на себя подозрение. Он, вероятно, был убийцей двух или даже трех человек. Но, взглянув на него теперь, избитого и окровавленного, точно раненый зверь, Магдалена исполнилась жалости к нему. Она оторвала кусок ткани с передника и протянула монаху:
— Вот, возьмите. Иначе никому будет не разглядеть вашей милой внешности.
Йоханнес слабо улыбнулся, лицо его в тусклом свете походило на гримасу неумело сшитой куклы.
— Спасибо, — пробормотал он. — Я знаю, что далеко не красавец.
— Можно ли по этой же причине называть вас убийцей, нужно еще выяснить.
Магдалена снова заняла свой угол и стала наблюдать, как Йоханнес вытирал лицо. Мухи норовили сесть на его окровавленные губы. Монах отгонял их, но они не оставляли своих попыток, и Магдалена невольно подумала об упрямом и запоротом быке.
— Ты, должно быть, жена цирюльника, — проговорил монах через некоторое время, теперь он хоть немного походил на человека. — Тебе уже лучше? Он говорил, тебя мучили колики в животе.
Магдалена нервно засмеялась.
— Спасибо за заботу. Но сейчас, я полагаю, это не самая важная из моих проблем. — Она вздохнула. — Мы с вами, судя по всему, в одной упряжке. Нас подозревают в убийстве послушника.
— Не беспокойся, тебя скоро отпустят, — отмахнулся Йоханнес. — Им нужен я, и никто другой.
— И как? Правдивы эти обвинения? — тихо спросила Магдалена. — Вы и вправду ведьмак и убийца?
Безобразный монах долго не сводил с нее глаз.
— Ты всерьез думаешь, что я так тебе все и выложу, если это действительно я? — протянул он наконец. — И даже если я никого не убивал, но знаю другие темные тайны, с чего ты взяла, что расскажу тебе о них? Как мне увериться, что ты меня не выдашь?
Магдалена покачала головой и прислонилась к стене.
— Выдам я вас или нет, уже неважно. Завтра, наверное, вызовут земельного судью, и тогда вас увезут в Вайльхайм на допрос. Сначала вам покажут инструменты, и если вы сразу не заговорите, то расскажете все, когда кости затрещат.
Брат Йоханнес тяжело вздохнул. Магдалена заметила, как он задрожал.
— Ты на удивление хорошо в этом разбираешься, — пробормотал монах. — Можно подумать, ты и сама когда-то прошла через такое.
— Нет, просто отца внимательно слушала.
— Отца?
Впервые за все это время монах по-настоящему смутился.
— Да, палача из Шонгау, Якоба Куизля.
— Якоб Куизль?
Монах внезапно преобразился. Лицо его побледнело, глаза расширились, и он забормотал что-то себе под нос. Только позже Магдалена поняла, что он молился.
— Господь всемогущий, я усомнился, прости меня! — взмолился Йоханнес. — Я был глупцом, Фомой неверующим! Но Ты послал мне знак, хвала Тебе на небесах! Это чудо! Настоящее чудо!
Он упал на колени, склонил голову и поцеловал висевший на груди деревянный крестик.
— Ради всего святого, что… что с вами? — осторожно спросила Магдалена. Неужели монах сошел с ума от боли и страха? — Что я такого сказала?
Наконец брат Йоханнес поднял голову.
— Ты… ты ангел! — начал он торжественно. — Ангел, посланный мне самим Богом.
«Он и вправду сошел с ума, — решила Магдалена. — Может, позвать стражников, пока он на меня не напал?»
Она неуверенно улыбнулась:
— Ан… ангел?
Йоханнес страстно закивал:
— Ангел. Посланный, чтобы известить меня о приходе Якоба.
Он серьезно взглянул на Магдалену — безумия в его глазах как не бывало — и прошептал:
— Господь свидетель, твой отец — единственный, кто еще может мне помочь.
Клубы дыма, подобно силуэтам беспокойных призраков, тянулись в небо над Шонгау.
Как и вчера, Куизль сидел возле пруда и смотрел на зеленую воду, где еще сотню лет назад топили дето-убийц. Палач любил это место, потому что другие забредали сюда крайне редко. Пруд считался проклятым, слишком много бедных душ нашли смерть в этих водах. Горожане поговаривали, что в полнолуние здесь слышны были крики и стенания умерших. Но Куизль ни разу их не слышал — напротив, здесь царила полная тишина, которой так не хватало палачу в городе.
Куизлю был нужен покой. Он раздумывал, как ему следует поступить с Бертхольдами. Разумно ли отправляться к секретарю Лехнеру и рассказывать ему о кражах со склада? Раньше Куизль не раздумывал бы ни секунды, но теперь опасность угрожала его внукам. Но неужели Бертхольды и вправду станут нападать не безвинных детей?
Но как ни старался Куизль во всем разобраться, мысли его то и дело обращались к прошлому. Вчерашний разговор с сыном Георгом пробудил в нем воспоминания: о войне, убийствах и сражениях, но прежде всего о единственном настоящем друге, который у него был за всю жизнь. Они через многое прошли вместе, в атаках всегда стояли рядом в первом ряду и были одного возраста, как братья.
Но прежде всего их связывала общая судьба, отличавшая обоих от остальных людей.
Куизль смотрел на воду и отражения растущих вдоль берега ив. Внезапно в нос ему ударил запах пороха, и в отдалении послышались крики и лязг оружия.
Он словно заглянул в туннель, в конце которого сменялись размытые картины…
Бьют барабаны, играют флейты, в воздухе стоит запах жареной баранины. Восемнадцатилетний Якоб шагает от одного костра к другому. Всюду, насколько хватает глаз, видны пестрые палатки, рядом с ними обтянутые грязным полотном повозки маркитанток, наскоро насыпанные валы, а за ними — город, который завтра они будут штурмовать.
Переживет ли он завтрашний день?
Вот уже пять лет, как Якоб вступил в армию. Из некогда прыщавого барабанщика вырос широкоплечий мужчина, грозный боец, который неизменно стоит с цвайхандером[9] в первом ряду. Полковник выдал ему грамоту мастера длинного меча, люди боятся Куизля — потому что знают, что этот меч собой представляет. Волшебный клинок, кровопийца, он скрипит и стонет всякий раз, как начинается сражение.
Меч палача.
Забросив клинок за спину, он шагает по лагерю. Солдаты, его знающие, сторонятся, некоторые крестятся. Сыну палача здесь не рады; его уважают, его слушаются — но не любят.
