— Если правда хочешь помочь — оставь меня в покое, — я знаю, что обижаю таким заявлением, но не могу иначе.
Не способна на душевные беседы и не хочу вытаскивать наружу то, что болит. Боюсь не выдержать. Мне проще молчать, сохраняя все в себе. Боль ведь не будет вечной, она пройдет, рано или поздно. Я очень на это надеюсь. И жду. Как ждала девушка Шура, чей дневник в последнее время стал для меня чем-то вроде настольной книги. Наши с ней судьбы и переживания были разными — и все равно в чем-то похожими. Во всяком случае боль от потери любимого, от разрушенной семьи мы с ней чувствовали одинаково. И читать написанные много лет назад строчки мне легче, чем обсуждать собственные проблемы с подругой.
Ирина вздыхает.
— Ну… как знаешь. Звони, если что, — и уходит, оставляя меня одну в пустом классе.
Я бездумно листаю тетради, даже успеваю на автомате проверить несколько. А потом вытаскиваю из сумки дневник Шуры. Она ведь справилась тогда, восемьдесят лет назад. И я справлюсь. Научусь у нее. Найду ответы на вопросы, что роятся в голове. Привыкну жить без НЕГО…
Глава 33
Ленинград, январь 1942 годаОна привыкла к холоду. К тому, как ледяной ветер кидает в лицо хлопья колючего снега, стоит только выйти на улицу. К тому, что этот самый ветер воет по углам квартиры, проникая в нее сквозь потрескавшиеся, иссохшие рамы.
Шура затыкала щели обрывками старых простыней, кусочками газет, но это почти не помогало. Дуло все так же сильно, а теплее не становилось. Дров для крошечной печурки было слишком мало. Девушка давно разломала на доски все стулья и даже стол. Поесть можно было, присев на кровать. Или стоя. Или, в крайнем случае, на корточках. Зато она хотя бы ненадолго получила несколько капель тепла.
Туда же, в печку, пошли дверцы старого шифоньера. Полки книжного шкафа. И его содержимое. Было безумно жаль жечь любимые книги, но выбирать не приходилось. Ее качало от голода, а если бы не возможность немного согреться, жизнь могла бы прерваться значительно раньше.
А Шура хотела жить. Несмотря ни на что, несмотря на жуткую, разъедающую внутренности, почти не проходящую боль, смерть по-прежнему не была желанной.
Видела, как теряют силы и надежду живущие рядом с ней люди. Соседка тетя Маша просто перестала бороться. Однажды утром отказалась вставать. Зарылась с головой под тяжелое от сырости ватное одеяло, да так и осталась лежать, ожидая, когда из нее по крупицам уйдет жизнь. Ее не удалось переубедить или вдохновить хоть чем-то. Несколько дней спустя, возвращаясь из магазина, Шура встретила дочку соседки, тянущую со двора санки со страшным грузом. Пятнадцатилетняя девчонка не решалась плакать, чтобы не растратить остатки сил, лишь прятала глаза, кусая иссохшие, потрескавшиеся губы.
Таких случаев было… слишком много. Люди все чаще умирали прежде, чем наступала реальная смерть. Сдавались, отчаявшись дождаться избавления. Но Шура так не могла. Не хотела. Она должна была выжить, дождаться спасительной весны. Обязательно должна.
Решение пришло неожиданно. В один из дней девушка увидела на улице повозку с ранеными. Хрупкая девочка-медсестра прямо на морозе накладывала повязки и что-то беспрестанно говорила людям, убеждая их немного потерпеть.
И Шуре стало стыдно. Пока она жалела себя, оплакивала несправедливую судьбу, кому-то было намного, намного хуже. Кто-то умирал просто потому, что в госпитале не хватало свободных рук. А их не хватало.
Это подтвердил старенький врач, в кабинет которого пришла девушка в тот же день. Внимательно осмотрел ее с ног до головы, зачем-то пощупал пульс, заставил открыть рот и продемонстрировать зубы. Впервые за долгое время Шура улыбнулась, представив себя лошадью, которую выставили на торги. Сказала об этом доктору, но ответная улыбка на сухом, иссеченном морщинами лице вышла горькой.
— Я смотрел, нет ли у тебя цинги, дочка, — пояснил он. — Худая ты очень и бледная. Но не все так плохо, как выглядит. Работай, помощь ох как нужна. Хлеба не обещаю, но порцию горячего супа каждый день будешь иметь. Когда можешь приступить?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Сегодня, — Шура не раздумывала. — Сейчас.
Ей некуда было спешить: дома давно никто не ждал. А работа, даже самая тяжелая, могла помочь отвлечься. Девушка была готова сделать все, чтобы это произошло. Взять побольше дежурств. Пойти на что угодно, чтобы выжить самой и, возможно, позаботиться еще о ком-то. По крайней мере, постараться.
Глава 34
Эта зима оказывается какой-то по-особенному холодной. Давно не было такой. Улицы засыпало снегом, и он продолжает мести и мести каждый день. Ветер почти не утихает. И хотя в квартире и в школе топят прилично, меня не оставляет озноб. Даже к врачу специально сходила, переживая, что подцепила какой-то вирус. Но температура нормальная, все анализы в порядке.
«Вам нужно побольше отдыхать — и никаких переживаний. Такое состояние может быть на нервной почве», — получаю просто замечательный совет. Очень правильный, да только как бы его исполнить? Уже и не помню, когда в последний раз нормально спала. То подолгу не могу уснуть, ворочаясь и воюя с роем мрачных мыслей, то отключаюсь всего на час-другой, чтобы потом неожиданно вынырнуть из беспокойного сна и лежать до утра, тоскливо разглядывая потолок.
Травы не помогают, а принимать что-то более серьезное я не решаюсь. Боюсь навредить ребенку. Ему и так, наверно, несладко приходится. Ругаю себя, что такая безответственная. Не могу сосредоточиться на беременности и перестать думать обо всем остальном.
Я дико скучаю по Максиму. Так сильно, что сама не ожидала подобных чувств. Мне физически не хватает его. Присутствия, голоса, улыбки, тепла, объятий. Будто кусок тела отодрали без наркоза, рана кровоточит без конца, а боль подчас застилает все иные мысли и переживания.
Но так ведь не должно быть. Это уже даже не любовь, ненормальная зависимость, раз и дышать тяжело без него. От подобных чувств надо избавляться, выздоравливать и идти дальше. Все понимаю разумом, но не могу. Не получается. Сердце упрямо не слушается, словно я подсознательно еще на что-то надеюсь.
Работа утомляет, не могу погружаться в нее так, как прежде. Да и не хочу. Вместе с удручающей тоской напала какая-то апатия, равнодушие ко всему. Только и жду, когда закончатся уроки и можно будет вернуться домой. Не претворяться, не заставлять себя улыбаться окружающим, не носить маску, от которой тошно.
Раньше и не подозревала, что могу так нуждаться в муже. И ненавижу его за это. Знаю, что не признаюсь, не расскажу и части того, что переполняет меня. А он не догадается. И не приедет. И ничего, НИЧЕГО не изменится!
О том, что будет после рождения ребенка, думать слишком тяжело. Конечно, Максим поможет. И деньгами, и наверняка захочет с ним общаться, но вот смогу ли я на это адекватно реагировать, не знаю.
У меня даже мелькает мысль сходить к какому-нибудь специалисту, поговорить с психологом, попытаться хоть так найти решение. Но тут же отказываюсь от этой идеи. Разве можно вывернуться наружу перед посторонним человеком? Рассказать о том, что меня терзает? Как, какими словами? Да и зачем? Ведь, если быть честной с самой собой, то я не верю, что навязанный кем-то план действий сможет помочь. Ну, не бывает так! Нельзя взмахнуть волшебной палочкой — и исправить то, что мы разломали. И от этого еще хуже. Я впервые в жизни не вижу выхода. Или просто не желаю его искать.
Неожиданный звонок в дверь прерывает череду моих невеселых размышлений. Только теперь замечаю, что ужин в тарелке, над которой я сижу, остался почти нетронутым. Даже не понимаю, что там находится. Разогрела на автомате какие-то полуфабрикаты и ковырялась, не чувствуя вкуса.
А сердце заходится от волнения: еще не дойдя до домофона, догадываюсь, кто пришел. Только к встрече совершенно не готова. Мы снова поскандалим, а потом я буду реветь и жалеть себя. И скучать. Так, может, и открывать не стоит?
