километров сорок. Берега были покрыты густыми зелеными зарослями, из которых кое-где торчали ослепительно белые пятна меловых холмов. Вода за кормой проносилась мощным потоком и сверкала мелкими брызгами в лучах солнца. Было очень жарко и безветренно. Встречный поток воздуха старался сорвать с головы кепку, а впереди расстилалась неподвижная, как зеркало, гладь реки. Мне было хорошо. Я ничего не поймал, но это не имело значения. Внезапно я ощутил, что счастлив. И почти сразу понял, почему. Всё вокруг было настоящим и кристально честным. И я был таким же. Я был собой. Возможно, впервые за многие годы я чувствовал себя таким, каким был внутри. Река, солнце, небо, облака, трава и деревья. Орел, кружащий высоко в небе. Они не умели притворяться. И я среди них тоже не мог. Я каждой клеточкой своего тела ощущал себя среди них. Я был частью всего этого. Но был собой как никогда раньше. Это было удивительно.
Потом я много раз возвращался, чтобы не потерять то ощущение. Постепенно научился его сохранять. Нашел еще один фрагмент себя. Но что-то важное всё равно ускользало.
XVII. Погружение
Сначала исчезла комната. Потом я перестал видеть ребят. Очень скоро они совсем перестали отвечать. Я был растерян. Я не понимал, что случилось. Объяснений могло быть два. Либо все вытесненные личности каким-то волшебным образом переехали и объединились с основной. Либо я их чем-то обидел, и они просто выгнали меня из комнаты.
Первый вариант мне нравился больше. Но я в него не верил. Я упустил какой-то важный фрагмент, без которого пазл не складывался. Возможно, это был не фрагмент, а процесс. Видимо, я чего-то не сделал. Или сделал, но не так. Я не знал. Я просто чувствовал – чего-то здесь не хватает.
У меня не получалось ни до кого достучаться. Я снова не мог принимать решения и понимать, чего хочу. Было обидно и теперь уже непривычно. Пришлось вернуться на полгода назад и погрузиться в изучение механизма.
Мне было известно, что, начиная с глубокого детства, я подавлял и вытеснял чувства, эмоции, реакции и желания, которые либо меня пугали, либо не одобрялись окружением. Если совсем упрощать – я блокировал и вытеснял любые фрагменты, которые считал опасными.
Но я не мог их полностью уничтожить. Я просто забывал о них. Судя по всему, они были так устроены, что существовать могли только в составе личности. Поэтому, чтобы полностью их не утратить, психика создавала новые личности. Что-то вроде самых дальних полок в шкафу, куда складывают не очень нужные и не часто используемые вещи.
Всё это неплохо работало до момента, когда я сталкивался с ситуацией, требовавшей участия вытесненного фрагмента. Поступивший сигнал привычно бежал к нужному специалисту, но его на месте не было. На окошке висела пыльная и поросшая мхом табличка «отошел на 15 минут». Приходилось вмешиваться психике и подсовывать какой-то другой элемент или реакцию. Сарказм вместо искренности, иронию вместо улыбки, каменное лицо вместо слез. Это работало, но, судя по всему, порождало напряжение в системе. По мере роста количества ситуаций, напряжение тоже росло. Котёл бурлил, шипел и мог взорваться в любую минуту. Тогда в действие вступал алкоголь. Где-то сбоку открывался краник, и из него под огромным давлением выскакивало несколько вытесненных личностей. Какое-то время они резвились в свое удовольствие. Напряжение в котле падало, ребята возвращались домой и всё начиналось сначала.
Это было просто, понятно и полностью совпадало с маркерами в моем списке. Повышение напряжения приводило к росту тревожности. Основная личность и психика сопротивлялись – напряжение росло еще сильнее. Потом, чтобы сохранить собственную целостность, психика сдавалась. Но защитные механизмы были слишком сильными, и для анестезии нужен был алкоголь. В целом, всё было неплохо продумано – ведь я годами не помнил того, что происходило в моменты переключений.
Это объясняло практически всё – и даже мое одиночество. Люди были основным источником ситуаций, в которых требовалось участие вытесненных фрагментов. И я был уверен, что терпеть не могу людей. Годами себя от них изолировал. Всё было понятно, красиво и логично. Не ясно было только одно – что делать дальше. Я хотел любой ценой вернуть вытесненные фрагменты на место. Это было ошибкой.
Я снова пил. Это снова помогало переключаться. Как-то раз, протрезвев и придя в себя после очередного срыва, я оказался в другой комнате. Это был полутемный американский бар с диванчиками из красного кожзама. Разница была только в том, что теперь я не смотрел со стороны. Я был в нём. Я был ковбоем, и меня звали Джек. Я чувствовал большое тело и огромные грубые руки. Видел джинсы, светлую рубашку и сапоги под столом. Я чувствовал тяжесть и безнадежность, поэтому сидел, смотрел в мутное окошко под потолком, курил и грустил. Это было что-то новое.
В другой раз я понял, почему молчал Григорий. Я переключился в него, и чуть не закричал. Я почувствовал, что пил несколько месяцев. А может, даже год. Теперь я перестал пить, и мне нужно было восстанавливать свою жизнь с нуля. Восстанавливать отношения с женой и детьми. Потом дела и работу. Я настолько четко и объемно почувствовал всё, что там было – страх, тревогу, обреченность, робкую надежду – что мне захотелось взвыть. Я вынырнул из него, как из темного мрачного омута. Я хотел бы думать, что это был сон. Но, к сожалению, это не было сном. Это тоже была часть меня. Это было немыслимо.
Через неделю наступил последний срыв. Я пил два дня, и, когда пришел в себя, понял, что опять переключался в Макса. Я опять куда-то ехал, опять знакомился с девчонками. Всё было как раньше. Значит, переехали не все. Значит, я снова сделал круг и вернулся в исходную точку. Я стоял и смотрел на себя в зеркало. Изучал нарядный синяк под глазом. Пить я больше не мог. Да и смысла в этом не было. Срочно нужен был другой метод. Я чувствовал, что решение где-то рядом, но, чтобы его найти, мне не хватало какого-то важного фрагмента. Я его не видел.
XVIII. Папа
Я вернулся из Анапы и поехал к маме, чтобы отвезти дедушкин фотоархив. Оказалось, что папа хочет поговорить. В последние годы я делал это с большой неохотой, потому что ничего хорошего не получалось. Выяснилось, что мама похвасталась моими открытиями, и теперь он горел желанием показать фотографии и рассказать историю своей семьи. Я согласился.
У меня были сложные отношения с папой. Я даже не
