Кажется, будто совсем недавно меня окружали белые стены больничной палаты, липкий от запахов лекарств воздух проникал в ноздри, а тени также бесновались в диких танцах по стенам, встревоженные случайными посетителями.
Аленка, Аленка. Прекрасная моя девушка с пепельными волосами.
Воспоминания цеплялись одно за другое, словно где-то там, в глубинах памяти, старая карга-вязальщица усердно вдевала петлю в петлю.
За несколько минут до того, как в овраг спустились спасатели, Лена снова начала бредить. Она кричала про диких кошек, которые царапают ей ноги, про горбуна, которого нельзя бить, а надо жалеть, про сигаретный дым, что терзает ее легкие, когда она курит. Вопли разносились по оврагу, заставляя воробьев с новой силой кружиться в небе, а спасателей торопиться, потому что в маленьком северном городке им еще не приходилось слышать подобных звуков, наполненных острой болью и давящим отчаянием. Лена лежала на спине, сложив руки по швам и вытянув ноги, словно умирающий офицер какой-нибудь армии, собирающийся достойно принять смерть. Она вдруг снова перестала видеть, темнота приняла ее в свои крепкие объятья, глухая к воплям и мольбам. Правда, когда первый спасатель дотронулся рукой в кожаной перчатке до ее обнаженного плеча, крики внезапно оборвались.
— Никогда не чувствовал своего уродства так, как теперь, — сказала она неожиданным сухим и тихим голосом, словно странник, выбравшийся из пустыни и не чувствовавший вкуса воды много дней. — Когда я сравниваю себя с вами, мне так жаль себя, несчастного урода. Я кажусь вам зверем, скажите? А вы, вы — солнечный луч, вы — капля росы, вы песня птички. Я же — нечто ужасное…
Она закашляла, с уголка губ потекла струйка крови, потом также хрипло, но с совершенно другой интонацией, попросила:
— Дайте закурить, а?
Тут подоспели еще двое спасателей, которые несли носилки. Люди превратились для меня в размытые рыжие пятна, потому что я, внезапно ощутивший невероятное облегчение, упал на спину и позволил бессознательному взять вверх над сознанием.
А затем я видел небо и потолки. Мир сузился до бесконечного неба и мелькающих ламп, до запахов лекарств и теней над головой. Затем был легкий укол в руку и путешествие в мир воспоминаний.
Аленка, моя Аленка. Год назад я сидел у твоей кровати и вспоминал все молитвы, которые мог вспомнить, проклинал всех, кого мог проклинать и надеялся на то, что еще оставались силы надеяться. Воспоминания зыбкие, но в то же время четкие, кажется, будто не воспоминания это, а я сам только что все выдумал, и создал в своей голове некий замкнутый мирок, куда убегаю в трудную минуту от реальности.
Мои движения вызвали скрип пружин старой металлической кровати, белая наволочка пахла стиральным порошком, яркий свет из окна слепил. Ноги упирались в прутья кровати, я чувствовал их холод.
В узком проходе между двумя кроватями молоденькая медсестра ловкими отработанными движениями заправляла одеяло в пододеяльник.
Это была обыкновенная больничная палата, каких по стране полвека назад возвели миллионами в тысячах типовых больниц: грубо оштукатурили стены, вкрутили одинокую лампу в центре потолка, в огромное окно с квадратной форточкой вставили решетку-«солнышко», постелили на пол холодный кафель, а на подоконник поставили горшочек с желтеющим цветком. В такие палаты заносили, как правило, четыре кровати и четыре тумбочки в проходах, иногда стелили у дверей коврики и ставили вешалки для халатов. В подобной палате я лежал с мамой, когда сломал руку в шесть лет; в такую же палату привозили меня после того, как купленные на рынке грибы оказались вовсе не шампиньонами и, съев их, я долго блевал в ванной; ничем не отличалась и палата одной московской больницы, где я валялся неделю на обследовании. Как правило, разница заключалась в цветке на подоконнике. А если бы случайный очнувшийся в такой палате человек, потерявший связь с прошлым, будущим и настоящим, решил бы выяснить, где он находится, то с удивлением бы обнаружил штампы на простынях: «ГОСТ N 235 Блок 11 СССР. 78», и листик с информацией на внутренней стороне тумбочки, где сообщалось, что тумбочка сделана на таком-то заводе в таком-то городе в 1986 году. Даже на дне горшка, в котором вытягивался в застывшем времени цветок, можно было бы разглядеть маркировку: «11.02.67» и запутаться окончательно, где же ты очнулся, в каком времени и в каком пространстве. Время давно остановилось в больничных палатах. Времени здесь не было места.
Заслышав скрип кровати, медсестра повернула ко мне покрытое густыми веснушками молоденькое лицо с очерченным острым подбородком, маленьким носиком-пуговкой и голубыми глазами, в которых читалось чрезвычайное любопытство. Медсестра тоже показалась мне типовой, клонированной много лет назад и тайно развезенной по всем больницам бывшего Союза.
— Не двигайтесь! — шепнула она. — А то больно будет. Вам пока нельзя шевелиться.
— Спасибо за предупреждение, — проскрипел я в унисон ржавым пружинам под матрасом. Во рту было кисло. — Какой сегодня день?
— Понедельник. Я сейчас позову врача, вы, главное, старайтесь не двигаться.
Медсестра заправила соседнюю койку и выскользнула в коридор. Две другие кровати, стоявшие ближе к двери, были не заправлены вовсе, на полосатых матрасах скукожились потрепанные подушки.
Тонкие стены наполнили воздух звуками. По коридору шаркали тапочки и цокали каблучки. За стенкой протекал равномерный диалог двух пожилых людей, обсуждающих нынешние цены на мясо и яйцо. За окном шумели автомобили, по подоконнику ходил голубь. Чувствовалось равномерное течение жизни, из которого судьба вырвала меня на время, но сейчас вернула вновь. Пятки чувствовали холод металлических прутьев, хотя пальцы на ногах отказывались шевелиться. Руками двигал свободно, но медленно — видимо, лекарства вызывали скованность движений, мышцы были мягкими и расслабленными.
В этот момент распахнулась дверь, и в палату стремительным шагом вошел врач. Мне показалось, что я вновь увидел старика Игната в медицинском халате, зорко разглядывающего меня из-за овальных очков в прозрачной оправе. Затем видение улетучилось, я увидел, что вошедший абсолютно лыс, на квадратном подбородке топорщилась жиденькая рыжая бородка. Он был худой и бледный, с тонкими почти бесцветными губами и острым носом. Из-под белого халата виднелась белая же рубашка, застегнутая на все пуговицы.
— Так, здравствуйте, — сказал он, — ну-ка ручки из-под одеяла выньте. Так, хорошо. Поднимите правую вертикально. Дрожит ручка-то, дрожит. Пальчиками пошевелите. Так. Попробуйте сделать «ножницы» обеими руками. Быстрее. Не получается? Так, хорошо. Глазки закройте. Круги перед глазами видите? Может быть, звездочки или искры какие-нибудь? Так. Дотроньтесь указательным пальцем до кончика носа. Как себя чувствуете? Не тошнит? Как ощущения в груди? Нет ощущения, что легкие как будто сжимает кольцом? Так, хорошо…
Он говорил быстро, рывками, схематично, словно в тысячный раз читал надоевшую до смерти лекцию. Вместе с тем его тонкие пальцы ловко прощупали мою шею, веки, виски. Откинув одеяло, он пробежал пальцами по животу, постучал по ребрам. Затем стетоскопом прослушал сердце и легкие. При этом не забывал бесцветным голосом произносить: «Так, хорошо» и «Дайте-ка здесь прощупаю». Он остановился лишь один раз, внимательно оглядывая ожог на левом бедре. После этого провел пальцами по повязкам на пояснице и правой ноге, поднялся и сказал:
— Слава богу, вы легко отделались. Через неделю будете как новенький.
— А что с Леной? — спросил я.
Доктор вопросительно вздернул брови:
— Кто такая Лена? Ах, она. Так ее зовут? Спасибо за информацию. Хорошо. Пока старайтесь не шевелиться, чтобы не разошлись швы на пояснице, спать только на спине. Если захотите в туалет, есть утка. Так, хорошо, что еще мог забыть? Вроде все. Счастливо оставаться, увидимся завтра утром.
Не успел доктор выйти, как в палату заглянул милиционер, аккуратно придержав закрывающуюся дверь рукой. Видимо, он ждал в коридоре. Доктор отчетливо спросил: «Как Антон?». Милиционер неразборчиво ответил. После чего закрыл дверь и направился ко мне.
В отличие от доктора, служитель закона был круглолицым, с маленькими глазками и большими раскрасневшимися щеками. Он тщетно пытался скрыть второй подбородок с помощью серого шарфа.
Милиционер присел на край кровати, помог мне укрыться одеялом, попросил прощения за срочность, посетовал на начальство и на срочные дела, и начал изливать на свет вопросы, словно шкатулка Пандоры — грехи. Видно было, что ждал он долго, что где-то в городе его ждут более важные дела, что и больница, и допрос и я навеваем на него тоску смертную, и что он был бы рад поскорее закончить со всем этим и уйти. В голове все еще стоял туман, но я отвечал настолько связно, насколько мог. Милиционер спрашивал о причинах аварии, о том, что я видел, запомнил и ощутил. Затем спрашивал о том, кто такая Лена, знаком ли я был с ней раньше и что мы там делали на дне оврага. Под конец, ежеминутно поглядывая на наручные часы, милиционер стал расспрашивать, что я делаю у них в городке и хочу ли я вызвать кого-нибудь из родственников, чтобы они уладили все финансовые дела. Милиционеру было так скучно и он так стремился быстрее покончить с вопросами, что и я невольно поддался его настроению и отвечал быстро и кратко, не тянул.
