– И-и-и-ись! – визжал мужик по-поросячьи.
Протопоп выскочил на улицу.
– Тебя режут?! – заорал на распластанного на земле.
– Так вить больно!
– Врешь! А ну, всыпьте ему как следует.
Пушкари огрели мужика с двух сторон сразу.
– И-и-и-ись! – заверещал тот на весь Юрьевец.
– Ах ты слизень ползучий! Немедля отправляйся за деньгами!
– Так вить последние деньги-то.
– Бог дал и еще даст.
– Смертушка моя! – застонал мужик, натягивая штаны. – Совсем уби-и-и-или!
– Да ты мужик или кто?
– Да вить никто не терпит.
– Врешь! – Аввакум через голову скинул рясу, подрясник и рубаху. – Гляди!
Лег наземь.
– Бейте!
Пушкари переглянулись в замешательстве.
– Вам говорят?
– Как скажешь! – Поплевали на руки, размахнулись, врезали протопопу с охоткою.
Тот только головой мотнул.
– Давай еще!
И еще врезали.
Аввакум снова потряс головой, поднялся. Пушкари захлопотали вокруг, отирая со спины кровь, подавая рубаху, подрясник и рясу.
– Ну? – спросил Аввакум мужика.
Тот замахал вдруг руками на него и кинулся как от нечистой силы.
Протопоп исподлобья глянул на очередников. Их было трое: один злостный неплательщик, двое других – троеженцы.
– Грешить – вот они, а за грехи претерпеть – пупок у них развязывается. – И зыркнул на пушкарей: – Силу-то умерьте! Не врагов казните – однодворцев своих на ум наставляете.
Аввакум шел по городу в великой досаде. День выдался знойным, пот попадал на свежие рубцы, оставленные батогами, и спина горела, словно огнем жгли. Больше плоти болела у протопопа душа. А тут еще заголосила баба в избе – муж учил.
Перекрестился Аввакум, и только перекрестился, шедшего впереди доброго молодца шатнуло. Ткнувшись головою в плетень, добрый молодец засмеялся, повернул к протопопу красную рожу, погрозил кулаком, но тотчас неведомая сила взяла наглеца за воротник, потащила, потащила через дорогу в лужу и ухнула.
Нехорошо заругавшись, добрый молодец перешел лужу на четвереньках и лег на солнышке сушиться.
А в следующем дворе шла пляска. Пиликали дудки, потные мужики и бабы орали друг перед дружкой, вскидывали ноги, как перебесившиеся лошади.
Аввакум снова перекрестился.
– Содом и гоморра!
И тут он повернул в другую сторону и направился на базар. Мимо лавок и зазывал, мимо пирожников и торговок с перстеньками бирюзы в губах – на Руси мало кто не знал: у этих торговок товар не тот, что на прилавке, а тот, что платьем прикрыт.
– Содом и гоморра и погибель!
Но мимо, мимо шел протопоп и встал, как туча, возле лавки, где белый дедушка с внучком торговал дуделками, сопелками, свистелками, встал и обрушил на бедных весь свой превеликий гнев. Он сгребал веселый товар ручищами, и ломал его, и топтал, и бил нагрудным крестом деда по голове. И когда пошел прочь, то в него летели соленые огурцы и кочаны квашеной капусты, и кричали люди ему в лицо:
– Ворон!
– Ворон!
И шел он сквозь людей сурово и гордо. Огурцы и кочаны казались ему каменьями, коими забит был святой мученик Стефан.
Пришел Аввакум домой, кликнул жену, жены дома нет – на базаре.
Переоделся, встал на молитву, а тут Анастасия Марковна пришла вся в слезах.
– Что с тобою? – спросил протопоп.
– Бабы защипали. Как гусыни, окружили и защипали… О протопоп! Не щипки болят, сердце болит. Тяжело в неприязни жить.
– Терпи, Марковна! – сказал Аввакум. – Я их, глупых, учу, а они противятся. На этом свете бьют, на том – со слезами поклонятся.
Но на этом приключения того дня не кончились. Явился Аввакум на вечерню к попу Кирику, а тот в три голоса службу служит. Не стерпел протопоп, отхлестал попа при всем народе по щекам и прогнал вон из храма.
6
Утром на крыльце Патриаршего приказа сильно зашумели.
– Что там такое? – спросил Аввакум писаря, но тут дверь распахнулась, ворвалась в приказ толпа, и Аввакум встать со стула не успел – схватили, выволокли на крыльцо, кинули сверху толпе. А толпа – человек с тыщу, и две трети в ней бабы.
«Разорвут!» – подумал Аввакум и больше уж ничего не видел. Пинали его, кидали, как куль, с рук на руки. Наконец приставили к стенке и стали кричать ему в лицо об обидах, кои город от него претерпел. Ряса – клочьями, обе щеки в крови. Поднял было голову, да не держится – на грудь уронил. Толпа колесом ходит, тот, кто протопопу не успел треснуть, добирается. Убили бы, но прибежал с пушкарями воевода Денис Крюков. Пушкари все с пищалями. Отшатнулась толпа. Нехотя отшатнулась.
Понесли пушкари на руках Аввакума в его протопопов дом, а толпа по-волчьи следом идет.
– Оставайтесь здесь! – приказал пушкарям воевода и поставил их вокруг протопопова двора с пищалями наготове.
В доме вой было поднялся, но Анастасия Марковна на женщин прикрикнула, захлопотала вокруг бедного своего протопопа.
Первый день Аввакум пошевелиться не мог, на другой день постанывал да поохивал. А на третий, как стемнело, не только встать, но и бежать пришлось.
С провожатыми от воеводы перелез Аввакум через свой же забор, огородами прокрался на Волгу. Здесь его посадили в лодку под парусом и сплавили от греха подальше.
7
Стефан Вонифатьевич сидел на свету, у окошка и, улыбаясь, плел лапоток. С неделю тому назад он углядел, что у кухаркиной внучки, пятилетней быстроглазой Маруси, из прохудившегося лапоточка торчат онучи. Маруся жила в царском селе Хорошеве, ее приводили к протопоповой одинокой кухарке не для того, чтобы подкормиться, а на радость. И кухарке, и Марусе. В царском селе Хорошеве крестьяне богатые, у каждого мужика сапоги. Только ведь в лапоточках по земле не ходят – летают, так они легки, да еще и с песенкой: скрип-поскрип.
Кухаркина Маруся радовала сердце Стефану Вонифатьевичу.
– Экая ты птаха! – говорил он ей всякий раз, одаривая то сережками серебряными, то сарафаном с цветами, деревянными расписными игрушками, а вот насчет обуви у царского духовника была превеликая слабость – всем своим знакомым норовил лапти сплести.
Про эту слабость знали, и были даже и среди боярства, которые заказывали Стефану Вонифатьевичу лапти, на счастье. И у Ртищевых его лапоточки хранились, и у стариков Морозовых.
Лапоточки для Маруси получались особенно ловко, оттого, видно, что Стефану Вонифатьевичу работалось с улыбкой. В этот легкий час и пожаловал к нему со своей бедой протопоп Аввакум. Да ладно бы с одною своей, еще и чужую по дороге прихватил. Протопоп сначала думал в Костроме от гнева юрьевских горожан отсидеться, но и Кострома была как кипящий муравейник. Людишки бегали по улицам рассерженные, искали, кого бы поколотить, потому что их протопоп Данила, человек строгого правила, пришелся костромичам не ко двору.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
