«Ума я своего ни на ком не пробовал, потому не знаю, умен ли, а то, что не дурак, – вы и сами видите. Дураки в тридевятое царство не ходят».
«Ну, мы это еще поглядим», – сказали стражники и привели Ивана к царю.
Царь и говорит:
«Видишь, добрый человек, стар я, а государство не на кого оставить. Бог дочкой меня наградил. Вот и пытаю людей: коли кто отгадает мои загадки, тот царем будет, а кто возьмется отгадывать, да не отгадает – тому голову долой. И скажу тебе, Иван, многие головы потеряли!»
«Мужиком я был, – отвечает Иван, – а царем не был. Загадывай загадки».
«На чего на свете насмотреться нельзя?» – спрашивает царь.
«На солнце», – отвечает Иван.
Царь обомлел: впервой он правильный ответ услышал на свою загадку.
«Ладно! – говорит. – Слушай другую. Где середина земли?»
«А вот тут! – топнул Иван ногой. – Не веришь – отмерь».
«Диво дивное! – удивляется царь. – Вот тебе третья загадка: что на свете всего сильнее?»
«Эх, государь! – отвечает Иван. – Знаю, какого ответа ты ждешь. Ветер, мол, самый сильный. Только у меня иной ответ: сильнее всего любовь».
«Это почему же?» – удивился царь.
«А потому, что ради любви за живой и мертвой водой ходят, в кипяток окунаются, ищут то, не знаю что. И все находят и добывают».
«Правда твоя», – сказал царь, снял с себя золотую корону да и надел на Ивана.
Тут и сказке конец.
Алексей Михайлович взял из вороха одежды атласные штаны, преподнес старцу.
Другой бахарь тоже был стар, но на голове ни единого волоса седого, и зубы все у него были целы.
– Ты тоже расскажи, – сказал ему Алексей Михайлович.
– Послушайте, государь с государыней, про старика со старухою, – начал бахарь. – Захворали, сидят на печи и разговаривают.
«Сходить бы нам, старик, в лес, дров на зиму нарубить», – говорит старуха, а старик отвечает:
«А на кой! Мы к зиме-то, чай, помрем».
Пришла зима, в избе мороз по углам, печь ледяная.
«Ах, старый дурак! – ругается старуха. – Не заготовил летом дров, теперь по сугробам в лес тащиться».
И потащились. Деваться-то некуда.
– Короткая побасенка, но толковая, – похвалил и этого бахаря государь и пожаловал кафтаном, хоть и с дырками на локтях, но нарядным, богатым.
Алексей Михайлович сам примерил кафтан на старике.
– Рукава длинны. Оно и к лучшему. Дырявое место обрезать да вновь пришить.
Бахарь в ноги царю с царицей покланялся.
– А скажите, – спросил старцев Алексей Михайлович, – можно ли грешное царство на святое переделать? Чтоб всякий человек жил в том царстве по всей правде и по всей совести?
Бахарь, получивший кафтан, ответил первым:
– По многим странам прошел я пешим, конным и под парусом. Святых стран, где б жили по всей правде и совести, нет на земле. А коли нет, примера взять не с кого.
Белый старец возразил своему товарищу:
– Святых царств нет, потому что у людей охоты до святой жизни нет. А коли охота к святой жизни будет, то и царству святому быть.
– А как по-вашему, охочи русские люди до святой жизни? – спросил Алексей Михайлович, не глядя старцам в глаза.
– Охочи, государь! – ответил белый старец не задумываясь.
– Всякие люди есть, – ответил другой. – Одни и в миру, как монахи, живут, а другие в монахах – хуже разбойников.
– Ну, ступайте! – махнул рукой государь не без досады.
Когда старцы ушли, Алексей Михайлович сказал Марии Ильиничне:
– Кафтан-то надо было беленькому подарить. Добрый человек и умный.
10
Утром царский поезд, всполошив зевак, тронулся через Москву на дорогу к Троице-Сергиевой лавре.
Царь ехал впереди, в окружении трех сотен дворян, у царицы была своя свита, своя охрана. Позади ее кареты, как всегда в дальних походах, верхами ехали тридцать шесть девиц в красных юбках, в белых шляпах с белыми шнурами за спину.
За царицыной каретой следовала карета царевны Ирины Михайловны, потом еще две кареты: Анны Михайловны и Татьяны Михайловны. Была еще карета для царевны Евдокии Алексеевны. Девочке было всего два года. Она ехала с матерью, а в ее карете сидели две мамки – царевны и умершего царевича Дмитрия.
На Никольском мосту и на Пречистне царица останавливалась, жаловала нищим подаяние. Бывший в поезде казначей Богдан Минич Дубровский записал в расход два рубля двадцать два алтына и четыре деньги.
У Неглинских ворот было царицей роздано еще четыре алтына и две деньги, а стольник Федор Михайлович Ртищев получил наказ пожаловать от имени царицы в Тверскую богадельню ста нищим по алтыну.
По Тверской улице, за Тверскими воротами и за Земляным городом, деньги раздавали по приказу Бориса Ивановича Морозова. Роздано было два рубля восемнадцать алтын и четыре деньги.
Федосья Прокопьевна, знавшая наперед, что на Тверской деньги будут раздавать по приказу деверя, глядела из-за шелковой завесы на возбужденную толпу, на нищих, распевавших Лазаря в честь боярина и всего рода Морозовых. Она видела, как любопытные глаза вглядывались и в ее карету, ведь и она милостью Божией – Морозова. В голову ей не приходило, что это те же самые люди, которые четыре года тому назад требовали для Бориса Ивановича смерти, что это они, как дикие звери, разорвали Плещеева и дотла сожгли двор Бориса Ивановича.
За день царский поезд дошел до села Тайнинского, где и заночевал. В хоромы царицы принесли два рубля денег: собрали селяне для передачи в лавру. В Москве на Земляном валу царю в колымагу подано было от мещан пять рублей. Раздали меньше, чем получили.
Вечеряла царица вместе с сестрой Анной, с Федосьей Прокопьевной да с крайчей Вельяминовой.
По случаю паломничества постились. Ужинали черными сухариками, которые мочили в простой воде.
– Уж к полночи, а светлынь, – сказала Федосья Прокопьевна, сидящая у окна.
– Люблю, когда дни прибывают, – откликнулась царица. – Да Петр Афонский на пороге. Опять солнце на зиму повернет.
– Как вспомнишь про зиму, страшно! – поежилась Анна Ильинична.
– Чего же тебе страшно?! – удивилась царица. – В нетопленых хоромах небось не сидишь.
– Не сижу. А все равно страшно! – Анна Ильинична даже глаза зажмурила. – Как представишь – всюду мороз, снег. Сколько и куда ни иди – мороз, снег!
– Зато каждая изба как терем боярский, – сказала Федосья Прокопьевна. – Соломы на крышах не видать, вся крыша в алмазных блестках, узоры на деревах, люди все румяны, снег скрипит – праздник и праздник.
– Зимой нарядно, – согласилась царица. – А все ж самое божеское время – лето. Летом всякой твари хорошо. Все летит! Поет!
– На Федора Стратилата большая роса была, – сказала Анна Ильинична. – Теперь никакая засуха льну и конопле не страшна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
