Спустя несколько дней, в ранний утренний час, раздался стук в дверь. Орман быстро припрятал книжицу Солженицына, которую читал, и открыл дверь. Незнакомая девушка сказала негромким приветливым голосом:
– Просили вернуть книжечки.
– Вы кто? Как вас зовут? – оторопел Орман.
– Меня зовут Лена.
Как-то не отдавая даже отчета своим действиям, Орман вынес книжицы девушке, закрыл дверь и стал терзать себя, правильно ли сделал, отдав незнакомке, может, вообще подосланной, запрещенные книги.
Мерещился обыск. На всякий случай перебрал все бумаги и самые на его взгляд опасные сжег в нагревательной колонке, все время испытывая омерзение к самому себе.
В редакции узнал у секретарши адрес Друшнера. Поднимался по лестнице, оглядываясь по сторонам. Постучал в дверь. Долго не открывали. Выглянула женщина, вероятно, жена Друшнера. И тут Орман увидел его как бы вдалеке, прижавшегося к стене, идущей внутрь от входа, в окружении словно бы защищающих его детишек.
– Да? – только и сказал Орман. Друшнер закрыл глаза в знак согласия.
Грянула война Судного дня.
Опять возник Вася и вручил пачку французских газет, ибо требовалась самая свежая информация. Орман переводил ночи напролет. Тревога, выгрызавшая его душу совпадала с корыстными целями костоправов знать правду. Для Ормана это было особенно важно, ибо передачи всех западных радиостанций даже не на русском стали забивать с особой яростью и бесстыдством.
А тут корреспонденты газеты «Франс-Суар» писали репортажи по горячим следам войны. Особенно скребли сердце сообщения о репатриации большого числа евреев из СССР в разгар боев, рвущихся на передовую.
Утром, проработавший всю ночь, Орман осторожно прикоснулся к руке спящей жены. Вскочила со сна в испуге:
– Что случилось? Ты что, решил бороду отпустить?
– Бороду не бороду, а ехать надо. Начинаем готовиться. Сегодня же пойду к ребятам в синагогу заказывать вызов.
– Ну, ты, надеюсь, побреешься.
– Далась тебе эта борода.
Кончилось вальяжно-ленивое прожигание времени.
В течение считанных часов Орман встретил Васю, отдал переводы, не обмолвившись даже словом, и тут же пошел в синагогу, где в любое время толклись молодые люди, молча пожавшие Орману руку, узнав о его решении. Они настолько были этому рады, что готовы были передать все накопившиеся у него рукописи и вообще бумаги за кордон, они намекнули, что пакет, отданный им в Москве, благополучно дошел до адресата. И вправду следовало напевать «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский Союз», про себя меняя адрес на Израиль.
Орман радовался, что нет хода назад: ядро его духовной сущности уже было – там, здесь была лишь физическая оболочка, с каждым днем все более отторгавшаяся от окружающей среды. Он говорил, смеялся, рассказывал анекдоты, но даже близкие друзья виделись как бы за туманной завесой.
Сколько еще завес надо будет приподнять, чтобы добраться к самому себе, думал про себя Орман.
Вызов пришел через неделю.
Предстояло пройти экзекуцию – редакционное собрание, осуждающее изменника, иначе невозможно было получить характеристику с работы, а без нее нельзя было подавать документы в отдел виз и регистраций – ОВИР.
Опять все застопорилось. Орман продолжал ходить на работу, и даже, как ни в чем не бывало продолжал переводить.
Армия обороны Израиля чуть не захватила Каир.
Повадился к нему один специалист по сионизму по фамилии Гольденберг, носил статьи, заводил дискуссии о расистской сущности сионизма. Неужели, думал Орман, его подослали? Напрямую спросил Васю.
– Да ты что? – искренне возмутился Вася. – Этот шибздик? Порвем ему пасть.
Можно ли было передохнуть? Даже самое близкое существо не могло дать Орману ответ на этот заданный им сам себе вопрос.
Пару раз приходилось продлевать вызов. Серьезный испуг вызвало ощущение, что друзья снова отчетливо приблизились, упала завеса тумана.
Испуг прошел. Уже отменили осуждающие собрания.
Затем случилось самое простое. Сын пришел из школы, явно чем-то озабоченный:
– Пап, тебя вызывает директор.
– А что случилось?
– Я дал одному в морду.
– Ты?
– Он сказал мне – «жид».
В этот миг все снова затянулось туманной пеленой. Это был такой тихий хаос, пробирающий до костей, заглатывающий прожитую жизнь без остатка.
Внезапно Орман ощутил, как перебой сердца, что надо начинать жизнь с первого чистого листа, и как можно быстрее, ибо и времени не останется, а после будешь жалеть о каждом потерянном мгновении.
Главный редактор как будто был готов к сообщению Ормана, только сказал, что должен справиться, нужно ли собрание по такому поводу.
– Отменили, – сухо сказал Орман.
После обеда позвонил Тифой:
– Приходи, тебе уже написали характеристику, пальчики оближешь.
Сотрудники толпились у дверей редактора, тревожились. Все же это было как взрыв бомбы в этом трещавшем по швам пространстве.
– Что ты там будешь делать?
– Землю рыть.
Увольняясь с работы, узнал, что все это время был всего лишь исполняющими обязанности заведующего отделом. Начальство застраховалось на случай, если вышестоящее спросит, как это еврей и не член партии занимает ответственный пост.
Сдал документы в ОВИР. Началось ожидание.
Орман писал стихи:
Вот и принято решенье,И настало – отрешенье.Были стычки и придирки,И издевки надо мной.Миг. И мир, что был впритирку,Замер в злобе за стеной.А всего-то сдал бумажки —Не в окно – в какой-то лазСытой ряшке без поблажкиС оловянной скудью глаз.Мир стреножен, но острожен,И уже тайком грозят,Что отказ весьма возможен.Только нет пути назад.Помню жизнь – корысти нет в ней,Были в ней тоска и страсть.Жизнь короче ночи летнейПтичьей стаей пронеслась.Все старался, землю роя,Первым быть всегда во всем.Только тайный знак изгояПламенел на лбу моем.Вот и принято решенье —На земле я этой гость.Жду бумагу с разрешеньем —В ней судьба вся сжата в горсть.Ни к кому не обращаюсь,Да и не о чем просить.Не живу – со всем прощаюсь.Только можно ль все простить?
Шли месяцы. Таяли снега. Возникала новая листва. Перезревшие плоды падали с деревьев. Орман ловил себя на том, что присматривается, как никогда, к явлениям природы. Некоторые из сотрудников газеты, случайно встретившись с ним в городе, шарахались от него, как от прокаженного.
Орман был удивлен стуком в дверь.
За ней стоял Вася, неотвратимый, как судьба.
– Пришел осматривать квартиру?
– Почему бы и нет, – сказал Вася и сделал знак: мол, проводи.
Сели на скамейку в сквере.
– Знаешь, твое объяснение моего имени сильно меня впечатлило.
Слова-то какие, явно не из васиного лексикона, подумал Орман.
– Для этого ты меня вызвал?
– Слушай, тебя решили выпустить. На днях вызовут в ОВИР. Ты даже не представляешь, сколько ребят из нашей школы работают у нас. Все они о тебе говорили только хорошее. Ну что ж, больше не увидимся. Так что давай вась-вась, – сказал Вася. Орман пожал протянутую руку.
– Спасибо, Вася, – сказал дрогнувшим голосом.
Господи, думал Орман, что за страна несчастная такая. Сколько прожил в ней и все же не мог представить, что столько ребят из его школы – секретные сотрудники. Сплошная мания преследования.
Паранойя, возведенная в ранг государственной политики.
Предстояло пройти еще один шабаш на таможне пограничной станции Чоп.
Ведьмы рвали крышки с коробок с шоколадными конфетами, разламывали их по-паучьи шевелящимися руками, свидетельствующими о том, что они принадлежат нечисти.
Вурдалаки выкатывали водяные глаза, не переставали орать, выбрасывая вещи из чемоданов, с видимым наслаждением копаясь во внутренностях их владельцев.
Последней преградой были зеленые юнцы в зеленых робах с автоматами наперевес, требующие какие-то последние бумаги.
Только воспринимая это как безумие, можно было пережить, унять сердцебиение, слабость и тошноту.
За окнами поезда, несущегося по Европе, катился июль 1977 года.
Лязгали сцепленья, отмычки, постукивали металлические буфера, сворачивая железный занавес отшумевшего спектакля сорока лет жизни, а рядом были только самые близкие, для которых человек и должен жить.
Орман писал на каких-то клочках оберточной бумаги:
Прощай, страна былых кумиров,Ушедшая за перегон,Страна фискалов без мундиров,Но со стигматами погон.Быть может, в складках ИудеиУкроюсь от твоих очейОгнем «возвышенной идеи»Горящих в лицах палачей.
ЦИГЕЛЬ
Врожденное чувство ищейки
Факультет автоматики и телемеханики филиала Каунасского Политехнического в Вильнюсе, на котором учился Цигель, был нашпигован стукачами. У Цигеля на это дело был тонкий нюх.
Это особенно было ощутимо в 1956, в дни, когда в Будапеште шли уличные бои, и советские танки били прямой наводкой в любую щель, окно, подъезд, откуда раздавались выстрелы.
