я пытался понять, где же правда: в жутких историях, в саркастических анекдотах или в дежурных и пресных высказываниях взрослых? Однажды в гости к нам приехала тетя Юльця, старшая сестра мамы. Мы сидели с тетей на кухне и разговаривали о родственниках. Рассказы о семье вызывали у меня чрезвычайный интерес. Мама немного рассказывала о бабце, которую я бесконечно любил, но ничего не могла рассказать о своем отце — он умер, когда матери исполнилось всего пять лет или того меньше.
— У твоего деда была замечательная память, — сказала тетя Юльця. — Он был сельским торговцем и имел небольшую лавку, такую, как наша кооперация. За товаром он ездил в Новоград-Волынский к жиду-оптовику. Он нагружал полный воз мелочи: одну большую соленую рыбину, мешок муки, пуд сахара, пару керосиновых ламп, штуку ситца. Товаров — десятки наименований. Дед грузил товар, а жид записывал. Когда погрузка кончалась, жид говорил: «Ну вот, с тебя, Яне, шестнадцать рублей и тридцать копеек». «Э, нет, — отвечает дед, — с меня пятнадцать рублей и восемьдесят три копейки». — «Да с чего ты взял?» — «Ну, давай считать!» — «Давай», — отвечает жид. И дед начинает: «Рыбина — столько-то, мука — столько-то, сахар…» Подсчитывают, и жид признает — да, пятнадцать рублей восемьдесят три копейки! «Слушай, Яне, как ты можешь так считать? Ты ведь даже писать не умеешь. Я с карандашом ошибаюсь, а ты по памяти точнее считаешь».
— Так ведь тот жид, наверное, хотел обмануть деда. Ведь жиды хитрые.
— Э, нет! — с горячностью возразила тетя Юльця. — Надо уметь различать жида и еврея. Евреи очень хорошие люди.
И она стала рассказывать, какие хорошие люди евреи. И даже пожалела, что еврея-оптовика назвала жидом. И в этой искренней похвале евреям она была так убедительна, что это стоило всех прописей. С той поры я легко вздохнул — мой внутренний конфликт рассеялся, я поверил отцу и стал понимать, что люди, плохо говорящие о евреях, скорее всего, сами плохие люди. И жизнь, увиденная непредвзято, на каждом шагу убеждала меня в правоте тети Юльци. Почти все мои друзья оказались евреями. Любимые учителя, сделавшие меня человеком, были в большинстве своем евреями. Да и как могло быть иначе, если я жил в самой еврейской части Одессы — на Молдаванке?
3.
Как ни странно, я не помню ни одной серьезной драки в школе. Их отсутствие сильно контрастировало с моими ожиданиями.
Самая запомнившаяся «драка» состоялась поздней осенью с Митником. Как-то после моего долгого отсутствия — а я довольно часто болел — он несколько раз попытался спровоцировать драку в классе, но я уклонился от нее. Митник никак не мог понять, почему такой хиляк, как я, не подчиняется его требованиям. А я, со своей стороны, не понимал, какие у него могут быть основания для претензий. В конце концов я сказал ему, что напрасно он ко мне пристает, поскольку он не раз на моих глазах бывал бит Котолупом, а уж с Котолупом я справлялся. Этот довод не произвел впечатления. Напротив, мне предложили «стукалку»: нам предстояло после уроков столкнуться в кулачном бою.
Надо сказать, что я почти панически боялся драк. Когда ожидалось столкновение, больше всего на свете мне хотелось исчезнуть. Мои руки тряслись и ноги подгибались — я испытывал чудовищную слабость. Но стоило начаться стычке, вся дрожь бесследно исчезала, появлялась ярость, и дрался я хорошо. Трусом не был. Естественно, я принял вызов, хотя правила «стукалок» мне не нравились, не подходили. Драться следовало только кулаками, а я прежде никого кулаком не ударил. Однако «стукалка» требовала выполнения правил.
После уроков мы сошлись в поединке у огромного котлована перед строившимся тогда кинотеатром «Родина». Оставив портфели, долго кружили, и ни один из нас не решался ударить первым. Наконец Митник выбросил кулак, а я ответил серией ударов. Боюсь, что оба месили воздух. Так продолжалось минут пятнадцать-двадцать, пока мы не замерзли — погода стояла промозглая, и дул ветер. Тогда схватка прекратилась по уговору, и Митник предложил считать, что «стукалка» закончилась вничью: хотя я ударил его трижды, а он меня только дважды, но кулак у него заметно больше моего, следовательно, ущерб нанесен равный. Больше всего мне не хотелось продолжать драку, и на ничью после некоторых препирательств я согласился. Мне казалось, что «ничья» окажется только поводом для новой драки, но, как ни странно, Митник больше никогда ко мне не приставал. Правда, вскоре отец забрал его к себе на завод. Мальчику исполнилось четырнадцать, и это давало право оставить школу, а учеником Митник был безнадежным. Учителя — и я с ними — вздохнули с облегчением.
Вот и все. С драками во 2-й школе покончено. Во дворе я бился много, но в школе все обстояло благополучно. К шестому классу я уже обзавелся друзьями во дворе, и моя дружба с Ковальчуком как-то сникла. Зато я подружился с девочками. Домой чаще всего я возвращался с неразлучными Людой Чаплыгиной и Асей Португал, а также с Лилей Ергеевой, самой красивой девочкой в классе. С ними, отличницами, я чувствовал себя немного не в своей тарелке, но отношения у нас сложились хорошие.
Как-то раз за нами увязался Алик Феллер. Перед тем мы разговорились с ним в школе, и обнаружилось, что он интересуется практически тем же, что и я. В шестом классе мы начали изучать физику. Кроме того, в своей парте я нашел учебник химии, оставшийся, видимо, со второй смены. Вместо того чтобы отдать книгу в учительскую, я положил ее к себе в портфель, как в пятом классе поступил с учебником астрономии. Химия произвела на меня еще более сильное впечатление, чем астрономия, и я стал брать множество научно-популярных книжек в районной библиотеке, главным образом по химии и географии, которую полюбил прежде. Вот разговоры о химии и физике, об астрономии и космических полетах вызывали у Алика не меньший интерес, чем у меня. По дороге домой мы увлеклись разговором настолько, что опомнился я только у Аликова дома на Прохоровской. Мы еще с полчаса простояли у ворот, и только тогда я отправился восвояси.
С этого дня мы возвращались всегда вместе. Я стал регулярно бывать у него дома. Еще чаще он бывал у меня. Затем мы почти перестали расставаться.
