— Совершенно верно. А в латинице письменные аналоги звуков с над- или подстрочными знаками придется изобретать заново. И для того, чтобы компьютер поддерживал программы на языке с новым написанием, потребовалось бы серьезное техническое переоснащение. Не говоря уже о гигантских финансовых вложениях.
— По-моему, мы слишком удалились в техническую сторону вопроса…
— Если говорить о социальных последствиях, то мог произойти разрыв в поколениях казахоязычных людей. В городах на казахском говорит в основном либо старшее поколение, впитавшее язык с молоком матери, либо молодое, которое стало его изучать недавно. И хотя мы видим общее оживление интереса к казахскому и желание его освоить, людям, которые только-только начали овладевать им, — неважно, казахи они или русские, — фактически пришлось бы переучиваться заново. Чтобы эффективно перейти на латиницу, потребуется, по крайней мере, поколение, а это 20–25 лет. Но подобного резерва времени может просто не быть. Технологическая революция не позволяет такой роскоши, как отставание хотя бы на один день. Не говоря уже про годы. И огромное количество людей, читающих по-казахски, столкнувшись с непривычным написанием, могли бы предпочесть читать только на русском или английском.
К тому же сейчас опасность для казахского заключается в том, что в условиях глобализации большая часть языков сужает свой ареал использования. Это факт. Взять хотя бы Интернет-пространство. В мире сейчас не очень много языков, которым сетевые технологии помогают удерживаться на плаву. В первую их десятку неизменно входят английский, несколько базовых европейских языков, китайский, японский, корейский и русский.
— Но ведь были же примеры успешного перехода на латинскую графику. В Турции при Ататюрке, например…
— В начале ХХ века подавляющее большинство населения в Турции было вообще неграмотным. Введение латиницы совпало с массовым ликбезом, и тогда было все равно, какими буквами писать — хоть на кириллице. Сейчас в Казахстане условия совершенно иные.
— Каковы еще могли бы быть возможные последствия столь радикальной лингвистической акции?
— Пока достоинства перехода на иную графику абсолютно неочевидны. А сложности — уже налицо. Подытожу.
Первая сложность — административно-техническая: гигантский пласт информации надо будет переводить на латиницу.
Вторая — алфавит, требующий изобретения новых знаков, вызвал бы трудности для нескольких поколений, которые в разной степени уже освоили казахский на кириллице. Начался бы массовый процесс переучивания, и это в эпоху, когда люди в большей степени стремятся к глобальным языкам.
В-третьих, в связи с проблемами транскрипции в течение долгого времени пришлось бы волей-неволей снисходительно относиться к безграмотному написанию. Не слишком давняя история с новыми купюрами тенге, казахстанской национальной валюты, на которых была допущена одна маленькая орфографическая ошибка, наделала много шуму. А допустим, создадут новую письменность, сколько будет таких ошибок? Сколько раз придется переделывать государственные документы?
Словом, не вижу ни одного аргумента в пользу перехода казахского на латиницу. Может быть, они и есть. Мой взгляд — взгляд первого приближения к этой проблеме. Буду рад, если мне раскроют глаза на тайную мудрость, заключенную в смене графики.
К тому же я не уверен, просчитаны ли были затраты на перевод казахского языка на латиницу. Есть какая-то информация на этот счет? Поменять только в одном учреждении документацию, бланки, печати, справки, вывески — выльется в круглую сумму. А в масштабах всей страны? И я не представляю, насколько можно контролировать процесс.
— Спешу тебя успокоить. Через два года после объявления кампании по переводу казахского на латиницу на самом верху проблема признана не актуальной на сегодняшний день, и разбираться с ней предложено будущим поколениям.
— Ну что сказать — мудрое решение.
— Ага. Создать проблему на ровном месте — чтобы потом её успешно преодолеть. Полагаю, изначально всё-таки это был не конкретный настрой на изменение алфавита, а проверка реакции общественного мнения. Послушали аргументы экспертов, в том числе и твои (а ты ведь был едва ли не единственным зарубежным специалистом, высказывавшимся в наших СМИ по этому поводу), прикинули смету — и, как у нас говорят, выписали этой идее тормоза. Пусть и временные. Между прочим, расскажи о своем вкладе в популяризацию казахского языка.
— Сама идея меня глубоко волнует и интересует. Мне кажется, я вижу пути приобщения достаточно широких слоев казахстанского общества к государственному языку. И могу предложить методические аспекты его изучения. Независимо от графики. Был такой опыт: в октябре 2006 года я набрал в Алма-Ате группу выпускников переводческих факультетов, которые владеют на одинаковом уровне казахским, русским, а некоторые и еще каким-то языком, и они с интересом изучили мои методики. Как настоящий врач испытывает новую вакцину на себе, так и я новые условия использования моих методик должен пропустить через себя.
— Однажды у меня созрел такой прогноз. Через несколько десятков лет на окраинах бывшей империи под влиянием местных языков возникнут более десятка суржиков русского, с собственным лексиконом, правилами орфографии, разным количеством букв в азбуке, у некоторых, возможно, будет латинская графика, а у каких-то — и вовсе арабская вязь. Хотя вот Владимир Сорокин рассказал мне пример обратного свойства — как русский алфавит хозяйничает на территории чужого языка: на северо-западе Китая, в Синцзян-Уйгурском автономном округе, живут русские, потомки белогвардейцев, ушедших через границу ещё в гражданскую и осевших там, и они, сообщаясь друг с другом, пишут китайские слова кириллицей.
— Если говорить о твоём прогнозе, то многообразие форм любого языка — это не беда, а свидетельство его силы. Все ведущие языки мира, начиная с английского, имеют ряд форм, вариантов, версий, и беды в этом особой нет. У русского языка тоже достаточно ресурсов, чтобы прорастать в самых разных местах, и уж тем более, несмотря на запреты, в бывших союзных республиках: в виде попсы, российской прессы, сериалов, которые пробиваются через иноязычный дубляж.
Беда — это когда наряду с диалектными, местными, региональными формами отсутствует возможность получать полноценное образование — и общее, и специальное — на литературной форме данного языка. Корень проблемы — в неверном, абсурдном понимании национальными элитами этих стран сущности и роли русского языка. Во-первых, он часто и неправомерно ассоциируется с Российской Федерацией. Вот английский давно уже перестал ассоциироваться с Великобританией или англичанами: кроме того, что это государственный язык целого ряда стран, где существует в отличающихся друг от друга формах, так он еще и является универсальным языком общения.
— Ты имеешь в виду, что национальные элиты по-прежнему воспринимают русский язык как инструмент колонизации? И поэтому русский и национальный языки не развиваются сообща, а национальный пытаются заставить доминировать над русским?
— Да. До сих пор существует некая оппозиция: либо — русский, либо — наш. Хотя в идеальном случае — труднодостижимом, но, тем не менее, оптимальном — два языка должны взаимно обогащать друг друга. И для этого русский язык следует воспринимать, избавив его от государственных и идеологических вериг, деполитизировав его. К примеру, русский язык — второй в мире после английского по количеству издаваемой научной литературы. Это объективный факт, который не имеет никакого отношения к его статусу государственного языка Российской Федерации. Второй вопрос. Даже если предположить, что в один прекрасный (для некоторых) день Россия вдруг исчезнет с лица земли, все или почти все оставшиеся бывшие советские республики будут вынуждены прибегать к русскому в качестве языка межнационального общения и образования. Даже такие не самые большие друзья России, как Ющенко и Саакашвили, между собой говорят по-русски.
— Миша же на Украине учился и вроде размовляет…
— Одно дело — песни с кумом спивати, а другое — вести официальные переговоры. А грузинско-украинских синхронистов пока не существует. Вот не так давно на совместной пресс-конференции министров иностранных дел Грузии и Украины глава украинского форин-офиса г-н Огрызко, дико извиняясь и ссылаясь на нехватку времени на перевод, говорил по-русски (спустя некоторое время его уволили, но не за лингвистическую неразборчивость, а то ли за уступку Румынии нефтяного шельфа, то ли за наезд на глыбу русского фольклора Виктора Степаныча Черномырдина). В столице Евросоюза Брюсселе мне рассказывали об очень серьезной проблеме, возникающей в связи с тем, что в ЕС существует 23 официальных языка. И все материалы этой организации должны публиковаться на всех двадцати трёх. То есть, некий документ, принятый на мальтийском языке, считается имеющим силу закона, только когда он переведён на эстонский, греческий, словенский и т. д. Это, конечно, большое подспорье для гильдии переводчиков, которая разрастается невиданными темпами…
