— Что скажешь насчет китайской еды?
— Страшно хочу есть. Надеюсь, смогу это удержать в себе. Уже два дня я…
Он показывает пальцем себе в рот, изображая рвоту.
Мы делим телятину и брокколи, жареный рис, приготовленную по-китайски сладкую свинину в уксусе и какие-то креветки, название которых я не могу воспроизвести. Я просто ткнула пальцем в меню, не рискуя свернуть себе язык. И пока мы наблюдаем заставку скринсейвера[18] на его трех огромных мониторах, я спрашиваю про Стиффи.
— Не знаю, — говорит Бен. — Не видел его.
Я цепляюсь палочками за стенку коробки. Креветка вылетает и приземляется на диван. Бен подхватывает ее пальцами и отправляет голое ракообразное в свой измазанный соусом рот.
— Я тоже его не видела. Хочешь, помогу расклеивать объявления?
— Нет, он появится, когда сильно проголодается.
— Позже его поищу.
— Да не стоит.
Тридцать семь кошек официально числятся в нашем здании. Сорок одна, если учесть миссис Сарк на шестом этаже, у которой на четыре кошки больше, чем она всем говорит. Это нетрудно, поскольку они все братья из одного помета и все отзываются на кличку Мистер Кис-Кис.
Сорок одна кошка.
Однажды они уйдут бродить сами по себе, как это принято у кошек, чтобы уже никогда не вернуться.
Глава 7
— Черт, черт, черт!
Ругань льется изо рта лаборанта, пытающегося добиться на лице растительности более солидной, чем юношеский пушок. Зовут его Майк Шульц.
— Все до одной.
Мыши подохли. Как он и говорит, все до одной. Я знаю об этом, потому что я их нашла, когда убирала помещение промышленным пылесосом для влажной среды.
Хорхе стоит напротив меня, скрестив руки на груди. В его глазах победным танцем сияет праздничная иллюминация. Он качает головой, как будто это трагедия, как будто дюжина дохлых мышей имеет какое-то значение. Имеет, но только не для него. Я видела чучела беличьих головок, свисающие с зеркала заднего вида в его автомобиле.
Шульц трет себе лоб.
— Вот дерьмо.
— Похоже, кто-то напортачил.
Говоря это, Хорхе смотрит прямо на меня.
— Прошу прощения, — отвечаю я Шульцу, — они уже были в таком состоянии, когда я сюда пришла.
— Это не ваша вина.
Он тыкает пальцем в кнопку на панели управления в стене. Мы стоим и смотрим на дохлых мышей. Что касается меня, то я стараюсь не брать все это в голову.
Через минуту мы слышим чьи-то уверенные шаги. Затем входит крупный мужчина. Это вызывает во мне беспокойство, поскольку Джордж П. Поуп сюда не спускается. Я никогда раньше его не встречала, но его широко улыбающаяся физиономия встречает меня каждое утро в вестибюле. «Выбирайте „Поуп Фармацевтикалз“, — по-отцовски говорит он с экрана с улыбкой, которая должна восприниматься как обнадеживающая. — „Поуп Фармацевтикалз“ считает вас частью своей семьи». Без нее у него лисья внешность. Возможно, на изображении он больше, чем в жизни, а может, просто крупный физически человек. Я не могу определить его истинных размеров. Так или иначе, но мы вжимаемся, чтобы освободить ему достаточно места, в том числе женщина, следующая за ним по пятам. Это настолько светлая блондинка, что ее локоны сливаются с белоснежным лабораторным халатом в одно целое.
Среди сотрудников компании ходят слухи о пьянстве Поупа и его пристрастии к кокаину, а также о жене, которую никто никогда не видел. Некоторые говорят, что она научный сотрудник и что он держит ее взаперти, где она создает транквилизаторы, которые так нравятся акционерам «Поуп Фармацевтикалз». Другие рассказывают, что она неописуемая красавица, рыскающая по улицам европейских столиц в поисках ультрамодных вещей. В чем сходятся одни и другие, так это в том, что ее никто здесь не видел.
Хорхе и я пока как бы не существуем.
— Что у нас здесь? — бросает он Шульцу.
— Мертвые мыши.
— Как, все?
Он подходит к клеткам, чтобы проверить заявление Майка, и убеждается в его правдивости. Мыши мертвы все до одной. Не спят и не притворяются. Тогда он замечает меня и Хорхе.
— Кто из вас обнаружил это?
— Я, — говорю я.
— И вы…
— Зои Маршалл.
П. Поуп обдумывает мой ответ и решает, что он неполный.
— Сделали что-либо не так, как обычно?
— Нет. — Я мысленно пробегаю список обязанностей, которые никогда не меняются.
— Применили новое чистящее средство?
Только я открыла рот, чтобы ответить, как подхалимски встревает Хорхе:
— Нет, сэр, все как всегда, все как обычно.
П. Поуп ждет, и я знаю, что он хочет услышать мой ответ.
— Мы используем одни и те же средства с тех пор, как я поступила сюда на работу, — говорю я.
— Новая парфюмерия, кремы, что-нибудь изменилось? Подумайте хорошо.
Только ваза. Но это не имеет никакого отношения к кучке дохлых мышей здесь.
— Нет, — уверенно произношу я.
П. Поуп хлопком соединяет ладони и потирает их, будто бы перемалывая это происшествие в пыль.
— Ладно, тогда, возможно, дело в том, чем мы их кормим, да?
Он уходит. Его плечи расправлены, голова поднята, кулаки сжаты. Женщина следует за ним. По движениям ее головы я понимаю, что она задает его спине вопросы, на которые не получает ответа.
«Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи.
В конце рабочей смены Хорхе идет за мной в раздевалку.
— Тебе не нужна эта работа.
Я ничего не отвечаю.
— Моя двоюродная сестра могла бы занять это место.
Продолжаю его игнорировать.
— Я знаю, что ты живешь в дорогой квартире.
Я не утруждаюсь, чтобы посмотреть на него.
— Ты посмотрел мое досье в компьютере.
— Не отрицаю.
— Тогда ты знаешь, что мне ее оставила свекровь.
По пути к станции метро я вижу его удаляющийся пикап с болтающимися беличьими головами. Когда-то это авто знало лучшие дни. На бампере красуется надпись: «Иисус — мой второй пилот».
Сейчас
Мы натыкаемся на автомобиль, брошенный на обочине. Бензина в баке хватает, чтобы проехать двадцать два километра. За рулем швейцарец. Во время этой короткой поездки я успеваю забыть, как это — быть мокрой.
Когда двигатель, проклокотав, заглох окончательно, мы продолжаем идти пешком, и я забываю, как это — быть сухой.
— Расскажи мне о своей работе, — говорит швейцарец.
Я сижу под деревом на корточках, пытаясь высчитать, сколько нам еще предстоит пройти. Сотню километров или около того. В лучшем случае это займет пять дней. Сегодня десятое марта. Значит, у меня есть девять дней до того, как «Элпис» придет и уйдет со мной или без меня. А затем вернется только через месяц. Или вообще никогда.
Разворачиваю карту, раскладываю ее на своем рюкзаке.
— Рассказывать особенно нечего. Я уборщица. Ну, то есть была ею.
— Уборщица, которая знает о Дарвине.
— Я много чего знаю.
С другой стороны дерева Лиза открывает банки с низкосортными мясными консервами. У меня бурчит в животе.
— Что именно ты чистила?
— Полы, клетки.
— В «Поуп Фармацевтикалз», — уточняет он, — об этом ты мне говорила в амбаре.
— Да, ты слышал о ней?
— Это известная в кругах медицинских работников компания. Чем ты занималась до того?
— Я работала там, где уборкой занимались другие.
Он смотрит, как я ем.
Когда мы снова отправляемся в путь, он спрашивает:
— Ты знаешь, кто отец твоего ребенка?
— Да.
— Очень многие женщины не знают этого.
Лиза хромает.
— Мозоли, — говорит он. — Займись ими, иначе она занесет инфекцию, и ты, выйдет, зря ее спасала.
Тогда
Конверт приходит в пятницу. Чистый, белый, с моим именем, написанным печатными буквами на лицевой стороне мужским почерком, который я сразу же узнаю́.
Я кладу конверт на журнальный столик и смотрю на него, не решаясь распечатать. Комната продолжает наполняться загадочными явлениями: сначала ваза, теперь это письмо.
Звонит телефон. Включается автоответчик. По квартире разносится голос Джеймса:
— Как поживает моя лучшая подруга? Слушай, Рауль просил позвонить тебе. Он хочет знать, открыла ты вазу или нет. Если нет, то мы можем заехать за тобой и за ней и просветить ее рентгеном. Что скажешь на это? Соглашайся. Я останусь твоим лучшим другом.
Я беру конверт в руку. Легкий. Тонкий. Хотя, возможно, внутри него послание, по эмоциональному заряду равное бомбе. Я разрываю конверт.
Зои, я не могу это принять, мы не закончили сеанс. Не важно, сон это или нет, открой вазу. Лучше знать правду.
Подписано просто: Ник.
Мой чек вываливается из конверта и, кружась, опускается на пол.
Джеймс отвечает на третьем гудке.
