Бен умер. Я понимаю это, увидев людей, стоящих у двери в мою квартиру. У них неброская внешность слегка потрепанных полицейских, которые год за годом проводят много часов на ногах. Я вижу по их губам, что они называют свои имена, но в ушах у меня гудит пчелиный рой, и я не могу сосредоточиться при таком шуме.
— Как?
Их губы двигаются, но мне не удается определить смысл произнесенных слов.
— Минуту.
Я трясу головой, наклоняюсь, упираюсь ладонями в колени. И считаю до десяти. Когда я распрямляюсь, гул утихает настолько, что я могу слышать собственный голос:
— Как это случилось?
— Мы работаем над этим, — говорит тот, что повыше.
— Вы знали его? — спрашивает второй — коренастый коротышка, такой же с виду, как и его напарник, только как будто приплюснутый деревянным молотком.
— Мы были друзьями.
Выражение их лиц остается нейтральным.
— С ним что-то было не так, как обычно, что-нибудь странное?
— Он болел. Больше ничего.
— Чем болел?
Не имеет значения, кто из них говорит, слова исходят из одного и того же рта.
Я объясняю им.
— Были у него какие-нибудь странные привычки?
— Он был помешан на компьютерах, — отвечаю я. — Совершенный маньяк.
— Была ли у него склонность есть что-нибудь… необычное? Что-либо, что не является пищей.
Перед глазами появляется Бен, подхватывающий улетевшую креветку. Безумец? Определенно. Но креветка — вполне обычная еда.
— Нет, насколько мне известно.
— Может, какие-то компьютерные детали, бумагу, наполнитель для кошачьего туалета — такого рода вещи.
У меня есть талант изображать глубокую задумчивость на лице.
— Нет.
Какое-то время мы смотрим друга на друга, пока они не начинают производить шум, характерный для уходящих людей, а я — присущий людям, которые этому рады.
Слез нет. И это удивительно, поскольку я знаю, что плачу. Мое тело вовлечено в ряд движений: губы дрожат, щеки подергиваются, плечи сотрясаются. Тем не менее мои глаза сухи, как Сахара.
Все ненормально, даже я сама.
Звоню Джеймсу, так как у меня возникла внезапная потребность узнать, все ли с ним в порядке.
— Со мной все в порядке, — говорит он, — кроме рвоты. По-моему, у меня то же самое, что и у Рауля.
Мое сердце, как Икар, взмывает к солнцу и падает на землю в следующую секунду.
— Джеймс, сделай одолжение, сходи к врачу. Оба сходите.
— Да ерунда. Наверное, мы просто съели что-то несвежее. А ты как?
— Со мной все в порядке, — повторяю я его слова, как попугай.
Мы оба лжецы.
Прощаемся. Со всех сторон подступает смерть, но только я чувствую наваливающуюся мне на плечи, придавливающую к земле тяжесть, поскольку знаю, что Бен мертв.
Рассеянно вхожу в гостиную, чтобы собраться с мыслями и взять сумочку. Ваза здесь. Естественно. Она всегда здесь. Всегда присутствующая и все знающая.
Бедняга Бен. Бедный, несчастный, не принятый обществом Бен. И Стиффи бедный. Кот, который не вернулся.
Мой ум, словно жернов, перетирает песок до более приемлемого состояния. И из этого я уже могу извлечь нечто осмысленное. Сначала для Бена кот был настолько важен, что он не боялся насмешек незнакомцев, отпущенных в его адрес. Потом он только пожимал плечами по поводу его исчезновения и поедал жареный рис.
Кот. Все началось с кота, сидящего в моей гостиной и пялящегося на вазу, будто она для него имеет какое-то значение. То есть это значит, что все началось совсем не с кота.
Глава 8
Сейчас
Тучи ненадолго разошлись, но этого было достаточно, чтобы нас ослепило солнце. Мы все трое лежим, распластавшись посреди автомагистрали, и вбираем в себя исходящую от него благодать. На мгновение мир становится молодым и восхитительным. Мы забываем о смерти. А я забываю наблюдать за окружающим.
В этот момент появляются незнакомцы.
Поначалу кажется, что эти призрачные существа не люди. И, как знать, может, они действительно не люди. Убегать уже слишком поздно. Кусты не близко, на расстоянии минуты спринтерского бега, а плоская местность с востока от хайвэя не сулит ничего хорошего человеку, ищущему, где бы спрятаться, а тем более троим.
Их тоже трое, и они тоже лежат под солнцем, наслаждаясь его лаской. Дорога истощила их, как и нас, и теперь они не сильно отличаются от вешалок для одежды, которая давно уже отслужила свое. Когда они нас заметят, то мы, тощие и изможденные, вызовем у них такую же подозрительность.
Я встаю на ноги, и среди незнакомцев встает мой двойник. Я поднимаю руку в приветствии — то же самое делает и она.
— Это мираж, — говорит швейцарец, лежа на асфальте.
Моя рука падает. То же происходит и с моим двойником. Чувствую себя дурой.
— А-а-а…
Лиза прикрывает рот обеими руками. Ее здоровый глаз морщится в уголках, напоминая картофельные чипсы.
Я снимаю куртку и рубаху и раскладываю их на сухом асфальте. Затем ложусь рядом с моими одежками и представляю, будто я лежу на пляже, нежась на песке.
Следующий встреченный нами человек уже не мираж, хотя сначала я приняла его голову за баскетбольный мяч. Мяч катится, подпрыгивая над горизонтом, пока под ним не появляются плечи и остальное тело.
Италия славится своими кожаными изделиями, и лицо этого человека тому подтверждение: коричневое и гладкое, оно десятилетиями пеклось на солнце. Отполировано временем, с гордостью сказал бы продавец, если бы я покупала старинное кожаное кресло. Его кожа обтягивает стройное тело, что свидетельствует о хорошей физической форме еще до наступления конца света. Он идет широким целеустремленным шагом. Этот человек знает, куда ему нужно, или, по крайней мере, создает видимость того, что движется в нужном направлении.
— Он один, нас трое, — говорит швейцарец.
Человек подходит ближе. Ладонью, приставленной козырьком, он прикрывает глаза от солнца. Его походка утрачивает самоуверенность.
— Чао!
Он останавливается, поднимает голову, будто ожидает, что его приветствие вернется к нему эхом.
— Привет! — отвечаю я.
Он поднимает обе руки и улыбается белоснежной улыбкой.
— Parli inglese?[20] — спрашивает его швейцарец.
Пришелец вытягивает указательный и большой пальцы, сжимая их кончики.
— Чуть-чуть.
Он — военный. Или был им. Или взял военную форму у хорошего знакомого. Или убил кого-нибудь за нее. Но его ботинки, хоть и поношенные, сидят на его ногах как влитые, что заставляет меня поверить, что он военнослужащий.
— Здравствуйте, друзья. Я иду из Таранто.[21]
— Плохи там дела? — спрашивает его швейцарец.
Солдат пожимает плечами.
— Сейчас дела везде плохи, друг.
Как выясняется, он кое-что знает о том, что для меня имеет большую важность. Пробелы в знании английского языка он восполняет итальянскими словами.
— Месяц назад пришел корабль, полный мертвых людей. Он столкнулся с причалом. Бабах!
Он изображает руками в воздухе взрыв.
— Но один на борту был живой. Сумасшедший. Он стоял на палубе и смеялся, глядя, как горят мертвецы. Никогда не видел ничего подобного.
— Вы были на войне? — спрашиваю я.
— Нет, я был здесь. Я помогал охранять наших врагов в…
— Концентрационных лагерях, — помогает ему швейцарец.
Солдат кивает, подтверждая предположение о его прошлой работе.
— Да, мы туда помещали наших врагов, когда началась война. Когда разразилась эпидемия…
Он проводит ладонью зловещую черту поперек горла.
Пока мы говорим, наступают сумерки, а вместе с ними подходит время ужина.
— Он симпатичный? — спрашивает меня Лиза.
Я смотрю на солдата и говорю Лизе правду:
— Когда-то был. У него приятное лицо, добрые глаза.
— Как ты думаешь, он женат?
— У него на руке нет кольца.
Лиза на ощупь находит велосипед, прислоненный к стволу дерева. Ее губы слегка шевелятся, когда она руками пересчитывает наши припасы. Их слишком мало, и осознание этого отражается на ее лбу морщинами.
— Мы должны предложить ему поесть? — разочарованно спрашивает она. — У нас мало продуктов.
— Он будет ужинать с нами.
— Почему?
— Помнишь, я говорила тебе, что мы должны сохранить в себе то, что делает нас людьми?
— Да.
— Поэтому он будет есть с нами.
Мужчины о чем-то беседуют в некотором отдалении, пока мы с Лизой расковыриваем консервные банки с едой. Швейцарец прерывает разговор, вытаскивает маленькую коробку и сует мне в ладонь.
— Спички?
— Достаточно подсохли, чтобы разжечь сегодня костер. Займись этим.
Он и солдат растворяются в подступающей ночной мгле прежде, чем я успеваю задать свои вопросы.
