– Благодарю заранее, Денис Николаевич, – улыбнулась ему Катенька. – К тому же, сдается мне, что мы опять с вами делаем одно дело, но т-с-с… я пока не могу ничего более добавить, придется это несколько отложить. Вы меня извините? Тут сердечные дела замешаны, – добавила она таким тоном, которым и принято упоминать о таинственных «делах сердечных».
– Связаны словом? Что ж, – Фарапонов поднялся, чтобы откланяться. – Пусть будет так. И знайте, милая Катерина Дмитриевна, я полагаю вас и вашего супруга людьми, заслуживающими всяческого уважения и доверия. Забудемте это недоразумение? – он вложил в конверт письмо и положил его в карман. – Обещаю, что никто более не узнает о нем. К тому же, мне передали это письмо лично, и никто ни до меня, ни после меня его не читал.
– Спасибо вам, что вы вот так решили со мной объясниться, – Катенька тоже поднялась из кресла. – И я рада, что могу вами располагать при случае.
– Это завсегда, – заверил ее Фарапонов и поцеловал ручку. – Всего вам хорошего и не прощаюсь надолго, ибо смею рассчитывать на обмен полезною информацией. И все же, будьте внимательней и осторожней, Катерина Дмитриевна. Времена такие, что следует не только доверять, но и проверять, – он улыбнулся ей по-отечески и вышел из кабинета.
Катя села в кресло и задумалась. И было о чем.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Впрочем, следующие два дня после коронации Катерина Дмитриевна была весела, они были приглашены на бал в Дворянское собрание, который почтили своим присутствием Великие князья. А на другой день участвовали в городских гуляньях и окончили его посещением представления Императорского балета. Катя старалась не думать о том, что сказал ей Фарапонов, а таинственный сверток по-прежнему лежал нераспечатанным в ее бюро. В тот вечер, когда ее посетил подполковник, она долго не могла уснуть, но так и не решилась его распечатать и вообще постаралась отогнать от себя все мысли о нем. Она смалодушничала и сама это за собой откровенно признавала, но ей хотелось хотя бы на время забыть историю, в которую ее попытались втянуть, а может, уже и втянули вполне благополучно. Это выглядело по-детски, тем более что она отчего-то упрямо не желала никому, даже Никите, рассказывать об этом маленьком свертке. В конце концов она просто решила, что что-нибудь придумает после, потом, когда Соколов сам придет. Тогда она с ним объяснится. А сейчас ей просто хотелось кружиться в вальсе на балу и чувствовать беззаботное веселье.
Но вот настал день, когда веселье осталось позади, коронационные торжества окончились, Император с семьей отбыл в Нескучное, свою подмосковную резиденцию, а на улицах поубывало народу и уже не слышалась, как в предыдущие дни, музыка и пение. Москва возвращалась к своим неспешным будням.
Поутру Катя, проводив Никиту Сергеевича в университет, с особенной тщательностью причесалась и оделась в темно-зеленое платье, как они и договаривались с Соколовым.
В одиннадцать в дверь позвонили, и Катя, слыша треньканье звонка из малой гостиной, вдруг заволновалась. Она встала с кресла, прошлась по комнате, удивляясь и спрашивая себя, отчего же сердце забилось сильнее, отчего же она волнуется? Успокоить себя она пыталась мыслью о том, что во всем виноват злосчастный сверток, да еще и тем, что нынче у нее первый сеанс, а она никогда прежде не позировала.
Но едва только двери в гостиную открылись и лакей пропустил в комнату Соколова, как Катя с ужасающей ясностью поняла – вот этот высокий и ничем с первого взгляда не примечательный бедный художник и есть причина ее волнения. Не сверток, не первый сеанс и ничто иное, как только он сам. Она нахмурилась и подумала о том, что, должно быть, становится особой легкомысленной, коль так падка на романтические увлечения, будучи законной женой чудесного человека, но Михаил Андреевич уже приблизился к ней с поклоном и поздоровался.
– День добрый, – ответила Катенька с принужденною улыбкой, все еще ругая себя за свое волнение.
– Я привез холст, – проговорил он. – Его сейчас принесут и после того, как я его установлю, можно будет начинать. – Он оглядел гостиную, потом пристальней посмотрел на Катю. – Это платье как раз то, что необходимо. А теперь сядьте, пожалуйста, вот на этот диван, – он указал Кате на небольшой изящный диванчик напротив высокого окна.
Катя, удивляясь его спокойствию, а более тому, что он ни словом не обмолвился о том, что было во время коронации, так же как и о телефонном разговоре, прошла к дивану. «Что ж, пусть так, я подожду, пока он сам заговорит», – решила она, пристальней вглядываясь в его черты и желая увидеть в них скользнувшее хотя бы на мгновение нетерпение. Но тщетно – Михаил Андреевич окинул ее взглядом не мужчины, а живописца, попросил немного подвинуться, приподнять голову, откинуться на спинку и, поймав, видимо, то выражение и ту позицию, какая ему была надобна, удовлетворительно кивнул.
– Вот так хорошо, – сказал он. – Сейчас установим холст, и можно будет сделать набросок. Вы пока свободны.
Катя осталась на диване и наблюдала за тем, как лакей помогла устанавливать на подставку не слишком большой холст, как Соколов готовился к работе. Ушло на это около получаса.
– Что ж, начнем, – наконец проговорил художник, и Катя опять поймала себя на удивленной мысли, отчего же он молчит и не заговаривает о том, что было.
Она сама уже собралась сказать что-то, но вдруг передумала. Смутная догадка о том, что телефонировал ей не он, и о том, что он может вообще ничего не знать о свертке, хранящемся сейчас в ее спальне – вот что заняло ее внимание. И чем больше она за ним наблюдала, тем упорнее решала молчать и ждать хоть какой-то, хоть слабой реакции его самого.
Так прошло полтора часа. Соколов сосредоточенно работал, что-то подправляя, а Катя сосредоточенно за ним наблюдала. Оба они за это время едва ли перекинулись и парой фраз. Катя было спросила, какое впечатление произвела на него коронация, на что он глянул на нее довольно хмуро и не слишком-то вежливо бросил:
– Позвольте ответить позже.
И Катя сдалась. Ровно в час он отошел от холста, накинул на него заботливо привезенное с собой покрывало и, вытирая руки какой-то тряпицей, улыбнулся:
– Что, устали, Катерина Дмитриевна? – и его глаза зажглись озорным огоньком.
Что ж, подумала Катенька, теперь, пожалуй, можно бы и побеседовать.
– Да, признаться, устала, – она с удовольствием встала с дивана. – Хотите чаю? И не отказывайтесь.
– Хорошо, – улыбнулся он. – Если вы настаиваете, то не смею отказаться.
Откуда такие манеры, мелькнуло у Кати. Ведь он же не вращался никогда в обществе, да и не дворянин даже. Отец у него, как говорила Наташа, обходчик путей на железной дороге. Уж откуда там манерам взяться… Она с новым интересом посмотрела на Соколова. И тут поняла, что же именно, по выражению той же Наташи, служило неким раздражителем в этом человеке. Это именно несоответствие его манеры держаться с его происхождением. Вот ведь он сидел сейчас в ее гостиной, в ее кресле, с чашкой чаю так, будто привык к этому и всю жизнь провел в изящных гостиных. Он делал это так, будто бы имел на это право, данное с самого рождения.
– Скажите, Михаил Андреевич, – обратилась она к нему, – так что же вам коронация? – Катя хотела было спросить о его происхождении, но вовремя прикусила себе язычок, посчитав вопрос нетактичным, а для дворянина и вовсе оскорбительным, если спрашивает он не дворянина.
– Я под впечатлением, – заговорил Соколов. – Даже и не думал, что во мне проснуться такие вот чувства: патриотизм, гордость и сентиментальность. Привязанность к старым традициям, одним словом.
– Да, я вас прекрасно понимаю, – улыбнулась ему Катя. – Знаете, а ведь я, кажется, вас видела.
– Да, – в ответ улыбнулся он. – И я видел вас и вашего супруга, – и сказал это самым обычным тоном. – Вы проехали мимо в экипаже.
Катя подождала продолжения, но его не последовало. Тогда она извинилась и сказала, что вернется через минуту. Когда она поднялась из кресла, он сделал то же самое, и это было еще одним жестом в пользу того, что человек знает о правилах приличия, принятых в обществе, не понаслышке.
Катя поднялась к себе в комнату и вынула из бюро загадочный сверточек. Все это в конце концов следовало прояснить. Она спустилась вниз, чтобы наконец показать ему этот сверток и посмотреть на его реакцию, но застала его не в гостиной, а в прихожей. Он держал в руках шляпу и, видимо, собирался уходить.
– Вы уходите? – Катенька удивилась сверх всякой меры.
– Простите меня, Катерина Дмитриевна, – с поклоном ответил Соколов. – Я совершенно забыл, что у меня в два часа важная встреча. Вы меня простите? – спросил он с самым обезоруживающим видом и с такой доверительной интонацией, что невозможно его было в этот момент не простить.
Катя просто кивнула, теребя в руках сверток, на который, к слову сказать, Соколов не обратил никакого внимания, так только, мельком глянул, как на впервые увиденную вещь, не имеющую к нему ровным счетом никакого отношения, что снова не ускользнуло от Катеньки.
