— Этот город созрел для захвата, — заметил я.
— Его охраняют войска, — возразила Виола. — И стены.
— Стены тоже отчаянно нуждаются в ремонте, — сказал я. — Да и бдительность охраны вызывает сильные сомнения. Отрядам, охраняющим Анастасийские стены, платят так нерегулярно, что они уже готовы разбежаться. В этом городе творятся очень темные делишки.
— Неужели это как-то связано с исчезновением шутов? — спросила она.
Я пожал плечами.
— В круг наших интересов входит сохранение мира. С устранением шутов исчезает и один из источников добрых советов и благонамеренных действий. Но я не думаю, что все происходящее здесь вызвано тем, что кто-то решил уничтожить пятерых шутов и трубадура.
Я встал, потянулся и, прогнувшись назад, коснулся пяток. Виола наблюдала за мной с любопытством.
— Физические упражнения помогают тебе размышлять? — спросила она.
Я задумался на мгновение, ответил:
— Нет, — и выпрямился.
— Что же дальше? — спросила она. — Ты хочешь найти Талию и карликов?
— Нет, — сказал я. — Они все жили возле Влахернского дворца. Туда мы направимся завтра. А сейчас давай сходим на ипподром и выясним, что нужно сделать, чтобы получить разрешение выступить на скачках.
Мы прошли вдоль морских стен и свернули на север перед началом Вуколеонской набережной. Там красовалась мраморная композиция, изображающая смотрящих в море быков и львов. Это были самые бдительные стражи, каких мы видели со времени прибытия в город.
Южный конец ипподрома был оформлен величественным резным фасадом с огромными мраморными арками шириной никак не меньше шестисот футов. Обрывистый склон холма, служившего основанием этому грандиозному сооружению, вынудил древних архитекторов укрепить его массивными колоннами. Под прикрытием арены располагались обширные конюшни, примыкающие к склону, их нужды обеспечивались множеством опытных кузнецов, плотников и строителей колесниц. Именно туда я и предпочел зайти, минуя главный северный вход.
Если защита города явно не была первостатейной заботой нынешнего императора, то о развлечениях заботились с прежним усердием. Лошадей всячески холили, обеспечивая самый лучший уход и лечение при малейших следах повреждений или признаках болезни. Далеко не сразу удалось нам найти нужного человека, но после настойчивых расспросов мы в итоге разыскали его. Объем бицепсов этого могучего детины на вид равнялся объему моего торса, а его торс казался таким же мощным, как колонна Аркадия. Густая борода оставляла для обозрения лишь незначительную часть лица, покрытого копотью кузнечных печей. Одет он был в плотные кожаные штаны и защитный кожаный шлем. По его обнаженному торсу струились обильные ручейки пота, оставляя бледные полоски на прокопченном теле. Он равнодушно посмотрел на нас.
— Меня зовут Фесте, — крикнул я, перекрывая громкий шум мастеровой деятельности. — Это мой подручный, Клавдий. Говорят, шутам надо переговорить с тобой насчет выступлений на скачках.
— Верно говорят. Меня зовут Самуил. Кто тебя послал? — спросил он зычным раскатистым басом.
— Да никто не посылал, — сказал я. — Но в прежние времена я работал с Деметрием и Тиберием. Они могли бы дать хорошую рекомендацию моим дарованиям.
Он нахмурился при упоминании других шутов.
— Они уже давно не показывались у нас, — сказал он. — Откуда мне знать, действительно ли ты работал с ними?
— Если желаешь, я устрою сейчас небольшое представление.
Он кивнул. Сняв плащ, я бросил его Клавдию и продемонстрировал ряд номеров, жонглируя различными предметами, поскольку здесь было так шумно, что песни или шутки все равно не произвели бы должного впечатления. Он вяло следил за моим выступлением.
— Отлично, — сказал он. — Если заплатишь входную плату, то можешь приходить на скачки через три дня.
— А велика ли плата?
— Для начала заплатишь мне золотой гистаменон, а потом добавишь десять процентов от выручки.
— Не дороговато за одно выступление?
Он улыбнулся.
— Постоянно платить не придется. Если приживетесь здесь, то останутся только проценты.
— Вполне справедливо. А по какому случаю скачки?
— По случаю дня рождения какого-то императорского родственника. Обычный повод. Тут будут скачки на колесницах, а в перерывах между заездами — выступления акробатов, музыкантов и еще одного изобретателя, желающего продемонстрировать свой полет. Да не волнуйся, места всем хватит.
— Договорились. Увидимся через три дня.
— Как он смел затребовать с нас так много? — сердито прошипел Клавдий, когда мы вновь оказались на улице.
— Имеет право, — спокойно ответил я. — Вполне обычная и даже умеренная плата. Им нужно, чтобы на скачках выступали лучшие исполнители, а если шут не способен набрать денег на входную плату, выступая на здешних базарах, то он, скорее всего, недостоин внимания.
Мы вышли на небольшую площадь, заполненную прилавками с фруктами, орехами и местными пряностями. Перед уличным проповедником, стоявшим на большом камне и произносившим назидательные — или, по крайней мере, достойные внимания — речи, собралось довольно много слушателей. Этот пожилой на вид оратор явно не принадлежал к клану христианских священников, поскольку ему недоставало богатого облачения, в которое одевались даже младшие церковные служки в этом городе. Наряд его состоял из потрепанной шерстяной хламиды с многочисленными заплатками. Он был чисто выбрит, а к тому же совершенно лыс, и его череп выглядел настолько круглым, что его голову можно было бы катать вместо шара.
Он пространно цитировал Евангелие от Матфея, рассказывая притчи и наставления и вполне уместно применяя их как к слушателям, так и к случайным прохожим. Завидев нескольких вышедших на площадь конторских служащих — мелких чиновников из обширной византийской бюрократии, ведавших налоговыми сборами, он немедленно указал на них и крикнул:
— «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что поедаете домы вдов и лицемерно долго молитесь: за то примете тем большее осуждение!»[10]
Чиновники нахмурились и поспешно покинули площадь, вызвав насмешки в толпе. Интересно, имелся ли среди слушателей хоть один настоящий фарисей?[11] Поскольку это был Константинополь, все было возможно.
А потом он обратил свой взор на торговцев пряностями и заголосил:
— И «что даете десятину с мяты, аниса и тмина, и оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру; это надлежало делать, и того не оставлять»[12].
— А он весьма сведущ в Писании, — заметил Клавдий, когда мы проходили мимо. — Интересно, знает ли он что-нибудь, кроме святого Матфея?
Должно быть, он услышал нас, поскольку его указующий перст направился в мою сторону. У меня в запасе имелись остроумные ответы на любые порицания в адрес шутов, какие только он мог припомнить, но когда он перехватил мой взгляд, то просто сказал:
— А тебе, шут, прежде чем ты начнешь корчиться в вечном адском пламени, я советую припомнить наставления святого Луки, глава первая, стихи третий и четвертый. Живи согласно им, и ты обретешь спасение.
Я глядел во все глаза на него, на его длинную руку и все еще нацеленный в меня указательный палец и не придумал ничего лучшего, как высунуть в ответ язык.
— Прими мои извинения, шут, — крикнул он. — Заметьте, братья, вот случай поистине святого шутовства, ибо язык его онемел от святости!
Толпа расхохоталась. Они хохотали надо мной. Это изрядно разозлило меня.
— Неужели ты оставишь его безнаказанным? — с любопытством спросила Виола.
— Пойдем, — резко сказал я и, схватив ее за руку, притащил с площади в ближайшую таверну.
Мы устроились там за стоявшим в углу столом.
— Надо же, какое разочарование, — пожаловалась она. — Я так ждала твоей остроумной реплики, чего-нибудь интересного. Неужели его слова настолько поразили тебя, что ты вдруг лишился дара речи? О каких стихах он говорил?
— Евангелие от Луки, глава первая, стихи третий и четвертый, — сказал я.
Она задумалась.
— Я не могу даже припомнить, о чем там речь. Это же, по-моему, что-то вроде введения?
— Верно, — сказал я и процитировал: — «…То рассудилось и мне, по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, достопочтенный Феофил, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен».
Ее глаза округлились.
— Ему известно, как тебя называют в гильдии? — сказала она. — Кто же он?
— Думаю, это Цинцифицес.
Виола прищурилась.
— Ты же говорил, что Цинцифицес — обросший волосами уродец, — сказала она. — Конечно, этого проповедника не назовешь красавцем, но он совершенно лишен растительности на голове.
Я подался вперед и слегка подергал ее фальшивую бороду.
— Не волосы определяют человека. Мне нужно, чтобы ты выполнила одно мое поручение. Вернись на площадь и, когда он закончит проповедь, попроси его отобедать с нами. Передай ему: Книга Бытия, глава двадцать седьмая, стих одиннадцатый.
