Ее глаза округлились.
— Ему известно, как тебя называют в гильдии? — сказала она. — Кто же он?
— Думаю, это Цинцифицес.
Виола прищурилась.
— Ты же говорил, что Цинцифицес — обросший волосами уродец, — сказала она. — Конечно, этого проповедника не назовешь красавцем, но он совершенно лишен растительности на голове.
Я подался вперед и слегка подергал ее фальшивую бороду.
— Не волосы определяют человека. Мне нужно, чтобы ты выполнила одно мое поручение. Вернись на площадь и, когда он закончит проповедь, попроси его отобедать с нами. Передай ему: Книга Бытия, глава двадцать седьмая, стих одиннадцатый.
— О, этот я знаю, — радостно заявила она и удалилась.
Я успел осушить две кружки вина, когда она вернулась, таща на буксире проповедника. Он опирался на палку и выглядел совершенно усохшим по сравнению с обезьяноподобным здоровяком, сохранившимся в моих воспоминаниях. Но в его проницательных глазах все еще горел озорной огонек, и он стрельнул в меня тем быстрым оценивающим и хитрым взглядом, который вспоминался мне всякий раз, когда я думал о нем.
— Подходящий выбор, — сказал он. — Верно подмечено. «Исав, брат мой, человек косматый, а я человек гладкий»[13].
— Могу предложить и другой. Stultorum numerus, — тихо сказал я.
— Оставь для себя глупые затеи вашей гильдии, — усмехнувшись, проворчал он. — Я давно забыл их и выбросил все дурачества из головы, начав проповедовать Слово.
— Ну ладно, — сказал я, предлагая ему сесть за стол. — Если твое блаженное состояние не подвергнется унижению от пребывания в питейном заведении, то позволь мне угостить тебя добрым обедом.
— Если мытари и блудницы были достаточно хороши для нашего Спасителя, то и это место достаточно хорошо для меня, — заявил он, усаживаясь на лавку. — Воистину, тут моя паства.
Я заказал еще вина и обильный обед на троих, и он энергично приступил к трапезе.
— Проповедничество, должно быть, пробуждает не только душу, но и аппетит, — заметил я.
— Тело необходимо поддерживать, как и душу, — сказал он. — А уличные сборы зачастую весьма скудны.
— Отчего же ты не проповедуешь в храме?
Он насмешливо улыбнулся.
— И это спрашивает член гильдии! О причинах ты можешь догадаться и сам. Церковь здесь такая же продажная и безнравственная, как в Риме.
— Когда на тебя снизошло просветление?
Цинцифицес откинулся на спинку стула.
— Года три назад. В разгар сезона развлечений здешней знати на ипподроме. Я был великолепен. Как раз закончил перед ними одну длинную сатирическую поэму, в которой поминались имена множества сидящих на трибунах особ. Вещица получилась забавнейшая со времен Аристофана или, по меньшей мере, «Тимариона»[14], и, заметьте, чистейшая импровизация. На меня сыпался такой золотой дождь, что я мог бы жить в праздности много лет. Я достиг вершины славы, но когда начал собирать монеты, то в моей голове вдруг прозвучал голос: «Воздай Кесарю». Тогда-то меня и осенило. С того момента все мое существование показалось мне бессмысленным. Я отправился в церковь, помолился, свалил все золото в сиротский ящик и начал проповедовать. И тебе рекомендую. Не грех попробовать.
— Спасибо, обойдусь как-нибудь.
Он подался вперед.
— Не вечно же ты будешь дурачиться, Тео.
Я наклонился к нему через стол и, когда наши лица едва не соприкоснулись, сказал:
— Во-первых, сейчас меня зовут Фесте. Во-вторых, разница между нашими с тобой дурачествами заключается в том, что гильдия шутов имеет более высокое предназначение, от которого ты давно отрекся. Посему не читай мне проповеди, Савл из Тарса[15]. Я служу Господу гораздо дольше тебя. Он улыбнулся.
— Неужели мы будем соперничать из-за благосклонности Господа? Гильдия стремится спасти мир, а я пытаюсь спасти несколько мирских душ. И кто же из нас больше преуспеет? Какое стремление более реалистично? Куда оно тебя приведет?
— В этот город, город мертвых.
Цинцифицес посерьезнел.
— Я все думал, кого же пришлет гильдия, — медленно сказал он. — Мне так и представлялось, что они пришлют тебя, если ты еще жив.
— Поделись же со мной, проповедник, твоими просветленными соображениями. Кто виноват в смерти шутов в Константинополе?
— Я полагаю, что в известном смысле вина лежит на мне, — сказал он, вновь принимаясь за еду.
Клавдий глубоко вдохнул и медленно выпустил воздух.
— Сможешь ли ты объяснить мне это таким образом, чтобы мне не пришлось убивать тебя? — требовательно спросил я, нащупав правой рукой рукоятку спрятанного в сапоге ножа.
— Да неужто ты смог бы? — поразился Цинцифицес — Сукин сын! Я не убивал их, разумеется. Но, по-моему, невольно стал виновником событий, приведших к их смерти.
— Поясни.
— Поясню, но не здесь.
— Почему ты не послал сообщение в гильдию, узнав об этом?
— Я пытался, но тот трубадур оказался излишне торопливым. Он не знал меня и решил не обращать внимания на старческие бредни. И к тому времени, когда я услышал о его возвращении, они, видимо, добрались и до него. Его лошадь продавали на Амастрийском форуме. После этого я решил на время затаиться.
Он чисто собрал подливку последним кусочком хлеба и встал.
— Накинь плащ и подними капюшон, — велел он. — Пока за нами никто не следил, но я не хочу рисковать, разгуливая по улицам в компании шута. Выждете здесь немного, а потом следуйте за мной.
Он вышел. Я скрыл шутовской наряд под плащом, и мы отправились за Цинцифицесом.
В итоге он привел нас обратно к ипподрому. Мы с Клавдием также шли по отдельности. Мне чертовски хотелось удостовериться, что на сей раз никто не преследует нас. Как только впереди показалась арена, Цинцифицес нырнул в какой-то почти незаметный проход между домами. Мы остановились перед поворотом и заглянули в этот узкий проулок. Он врезался между двумя лавками каменотесов и явно завершался глухой стеной. В дальнем конце тупика маячил Цинцифицес, оживленно махая нам рукой.
— По-моему, все это дурно пахнет, — заметил Клавдий.
— Перестань, — сказал я. — Он же старик. А от них обычно слегка пованивает.
— Он тоже обучался в гильдии. То есть знает, как убивать.
— Он многое знает. Но с чего бы ему убивать нас?
— Я лишь допускаю такую возможность.
— Замечательно, ученик. Однако сейчас нет причин осторожничать.
Я вошел в переулок.
— Разве не сам ты приучал меня к осторожности? — проворчала она, но последовала за мной, напоследок окинув взглядом наши тылы.
— С удачным прибытием, — поздравил нас проповедник. — Пора мне открыть вам пару секретов.
— Я весь внимание, — сказал я.
— Другие шуты обычно завидовали моей способности добывать сведения, — скромно сказал он. — В моем распоряжении всегда имелись самые интимные подробности, во всем их свежайшем разнообразии. Ипподром стал моим личным театром. И на то имелась причина.
Он наклонился и снял с мостовой две большие плиты. Под ними обнаружилась дыра, в которую мог пролезть худощавый человек. Цинцифицес ловко спустился в нее.
— Залезайте, — пригласил он нас.
Мы заглянули внутрь. Там был подземный ход, ведущий в сторону ипподрома. Цинцифицес пошуршал чем-то в темноте, и зажегся слабый огонек. В руке у старика появилась свеча.
Я спустил вниз Клавдия и спрыгнул сам. Глубина подполья составляла около пяти футов. После установки плит на место мне пришлось пригнуться.
— Обычно я обхожусь без света, — сказал старый шут. — Однако, приглашая гостей, нужно заботиться об их удобствах, не так ли?
Прорытый под землей туннель местами укрепляли какие-то незатейливые деревянные конструкции. Не разгибаясь, мы прошли за нашим проводником шагов шестьдесят. Потом этот узкий ход соединился с более просторным туннелем, выложенным древней каменной кладкой с полукруглыми римскими арками. Посередине туннеля бежал ручеек. Пламя свечи выхватывало из темноты множество пар маленьких красных глаз.
— Все в порядке, друзья мои, — крикнул Цинцифицес. — Они со мной.
Наверняка это была игра на публику. Вряд ли он знал здешних крыс настолько хорошо, чтобы разговаривать с ними. Но они не помешали нам пройти по туннелю, что меня вполне удовлетворило.
— Это дренажный канал, — пояснил Цинцифицес. — Не знаю, когда его соорудили. Вроде бы еще во времена Септимия Севера[16]. Древнее римское сооружение. Оно явно переживет эту империю. Ну, вот мы и пришли.
Наваленная сбоку куча камней на самом деле оказалась ступенями лестницы, ведущей к отверстию в стене туннеля, проделанному в шести футах от пола. Наш старик шустро вскарабкался по этим камням и исчез. Нам пришлось поспешить, чтобы не потерять из виду огонек его свечи.
Мы попали в просторное помещение, ограниченное тремя каменными стенами и более новой бетонной стеной напротив лаза. Один угол занимала удобная кровать, и рядом с ней высился книжный шкаф с шестью полками, доверху набитый древними томами, свитками, кипами разрозненных листов и несколькими пустыми бутылками, используемыми в качестве пресс-папье. В изножье кровати стояла конторка и валялась куча плотницких инструментов, что и стало объяснением, откуда здесь вообще взялась мебель. Около входного лаза находился небольшой стол с единственным стулом. Стену справа от нас украшал лишь простой деревянный крест. Цинцифицес сновал по комнате, выставляя еду на стол и зажигая трескучие факелы на консолях, заделанных в бетонную стену.
