Ольга открыла дверь, наверное, только потому, что боялась привлечь внимание соседей.
Твердила как автомат:
– Не приходи! Все кончено! Забудь! Оставь меня в покое!
В коридор пришлепала Ольгина дочка. За два года девочка, достигшая возраста Джульетты, из костлявого цыпленка превратилась в аппетитную нимфетку. Я невольно это отметил, а Ольга поймала мой взгляд:
– Вот именно! Не хватало, чтобы ты с ней…
– Идиотка! – прошипел я. Вручил девочке куклу и попросил: – Иди поиграй, нам надо с твоей мамой поговорить.
– Не о чем говорить, – отрезала Ольга, когда дочь скрылась. – Я все решила. Уходи, не мотай мне нервы.
– У тебя глаза заплаканные.
– Аллергия на уксус. Я сегодня огурцы мариновала.
– Обожаю твои огурцы и вареники.
– Передам вам несколько баночек огурцов. А без вареников перебьешься.
– Оля, почему ты меня гонишь?
– Потому что так надо!
– Кому?
– Тебе и мне.
– Мне-то совершенно не надо!
– Я выхожу замуж.
– За кого? – задохнулся я от жгучей ревности.
– Не твое дело!
– Мое! Именно мое! Нельзя перечеркивать все, что нас связывает. Три месяца назад мне исполнилось девятнадцать. Я имею законное право вступать в брак. Давай поженимся? Я тебя сотню раз просил!
– Ты очень хороший. Ты самый лучший. Ты был для меня подарком судьбы.
– Но?
– Но ты не годишься мне в мужья.
– А кто годится? С кем ты связалась?
– Неважно. Тебе сейчас не обо мне нужно думать, а о маме.
– При чем тут мама?
Утром я видел родителей, вполне здоровых и счастливых, радостно меня встретивших.
– Твоя мама серьезно больна. Вам придется очень-очень тяжело. Я, конечно, помогу, чем сумею, – всхлипнула Оля, – но хорошего прогноза нет и быть не может.
Какая-то гипотетическая хворь моей мамы показалась мне тогда Ольгиной уловкой. Мысль о противнике приводила меня в бешенство, и я требовал назвать его имя, грозился убить.
Ольга разрыдалась, махнула рукой в сторону кухни – проходи. Она плакала навзрыд, громко, с подвываниями и причитаниями. Мотала головой и рвала на груди блузку. Я захватил ее в объятия, пришлось силу приложить. Ольга тряслась в моих объятиях и судорожно икала: «Зачем такая жизнь? Зачем?»
Постепенно она успокоилась и рассказала мне, как несколько месяцев назад заподозрила, что с моей мамой неладно. Да я и сам видел, еще до отъезда на шабашку, что мама явно сдала. Нет-нет да и приляжет днем на диван, чего раньше никогда не было. Отменила литературные вечера в библиотеке и забыла про мой день рождения – впервые в жизни. Я не обиделся и приписывал это усталости, мол, папины болезни тяжело дались. Мама шутила: «Годы берут свое и ничего не дают взамен».
Вначале обследование поставило врачей в тупик: анализы плохие, а причина недуга не выявляется. Если бы не Ольга, маме приписали бы какой-нибудь размытый диагноз и отправили домой. Но Ольга настойчиво добивалась правды. И добилась: у мамы оказалось редкое и очень зловредное аутоиммунное заболевание. Аутоиммунное – означает сбой главной программы: иммунные клетки организма принимают другие, здоровые, клетки за врагов и уничтожают их. И ничего поделать с этим нельзя, медицина бессильна, лекарств нет. Остается только ждать. Ждать, когда человек угаснет, потому что его организм по ошибке природы убивает сам себя, пожирает себя изнутри.
Я не поверил Ольге, отказывался верить в те ужасные вещи, о которых она говорила. Во мне бушевала ревность, застившая все остальные чувства. Я оттолкнул Ольгу и закричал, что не нужно выдумывать кошмарные гадости, чтобы расстаться со мной ради какого-то прощелыги.
– Как ты смеешь прикрываться вымышленными болезнями моей мамы? – вопил я.
– Не прикрываюсь, – заплакала Оля. – У меня язык отсох бы любому человеку приписать такую страшную болезнь, а уж Анне Дмитриевне тем более. Витенька, это правда. – Она впервые наедине назвала меня по имени, а не дурашкой. – Я обещала Анне Дмитриевне не рассказывать ни тебе, ни Максиму Максимовичу. Да вот не сдержалась. Не потому, что хочу тебя отвадить. А чтобы ты был внимательнее к ней, ласковее, чтобы она, пока в сознании, провела отпущенное…
– Заткнись! Моя мама тебя переживет!
Я выскочил из квартиры, выбежал на улицу. Ольга жила на другом конце города. Я шел пешком, быстро и решительно, словно куда-то торопился, не подумал сесть в автобус или поймать такси. Чем дальше шел, тем яснее понимал – Ольга не обманывала. Она не стала бы выдумывать такое. Накатывающее отчаяние не вмещалось в сознание. Мысль о том, что мама скоро умрет, была настолько дикой, что ее хотелось вырвать, как занозу, впившуюся в мозг. И еще хотелось, защищаясь от этой мысли, набить кому-нибудь морду, схватиться в драке, самому пораниться, чтобы стало отчаянно больно, чтобы боль телесная заглушила душевную. Прийти раненым домой, мама будет обрабатывать мои синяки и припевать: «Шрам на роже, шрам на роже для мужчин всего дороже». Здоровая веселая мама. Вечная.
Я зашел в кафе, у барной стойки заказал пятьдесят грамм водки, потом еще пятьдесят, и еще пятьдесят, и еще пятьдесят. С равным успехом мог бы пить чистую воду.
– Не в коня корм, – сказал бармен. – У тебя проблемы с девушкой?
– И с девушкой тоже, – ответил я, расплачиваясь. – Но девушка переживет, и я переживу.
На подходе к дому меня все-таки развезло. Несправедливость мира показалась столь громадной и безжалостной, что я расплакался. Стоял за кустами и плакал – утробно выл и лихорадочно смахивал влагу со щек. Больше, за всю болезнь мамы, я не плакал.
Она сразу поняла, что я знаю. Тихо попросила:
– Не говори папе.
Звучит не шибко мужественно, но мне не раз приходила в голову мысль: лучше бы Ольга и мне не сказала. Папа долго не видел дамоклова меча, который висел над нашими головами. А я ощущал зловещий рок каждую секунду.
Мама прожила гораздо дольше, чем предрекали врачи. Но что это была за жизнь? Доктор, с которым меня свела Ольга, сказал: «Вашей маме остался год. Максимум – полтора». Она продержалась три года. Наверняка мое мнение отдает мракобесием, но мне кажется, что дело в маминой нелюбви болеть. Она говорила: «Я не умею болеть. А также вязать крючком и печь пироги». Неприятие и непризнание болезни, мне кажется, продержали маму на земле дольше, хотя ее силы таяли с каждым днем. Удивлялись врачи, крестилась суеверно Ольга:
– Благодарю, Господи, услышал мои молитвы! Завтра снова в храм пойду, свечки поставлю.
– С каких пор ты стала религиозной? – спрашивал я.
– С тех самых.
Несколько раз, впрочем не особо настойчиво, я пытался возобновить наши отношения. Ольга была непреклонна: сказано «нет» – значит, «нет». У меня оставалась физическая тяга к Ольге, но исчезли визуальная и духовная. Ольга внешне проигрывала девушкам, с которыми я имел дело. Кроме того, с девушками можно было не только покувыркаться в постели, но поговорить про музыку, кинематограф, литературу, политику. Ольгины интересы не распространялись дальше больницы, где она работала, и родни-знакомых, с которыми поддерживала связь. Но в любую минуту – свистни Ольга – я бросил бы интеллектуальных девиц ради той единственной, что сделала из меня мужчину. Так было, так я чувствовал, пока не появилась Вика.
