— А я, господин старший сержант, — вздохнул Безня, — совсем не могу пить.
— Ну и дурак, — мстительно сказал Лука, который еще не забыл про луженое ведро.
— Кончится война, схожу к доктору. Я ведь собираюсь жениться, а разве можно не выпить со свекром!…
— Плохо дело. Мы не знаем, чем себя занять, и говорим глупости, — мрачно заключил Наста. — Стоим здесь уже три дня и начинаем покрываться плесенью. Мне кажется, что наше начальство решило помочь фашистам благополучно убраться из долины Праховы. Так что мы пойдем в наступление тогда, когда там уже никого не будет!
— Старший сержант прав — это наверняка устраивает наших начальников! Ведь они все четыре года, как псы, служили своим хозяевам, вместе воровали, вместе набивали карманы золотом, вместе распевали «Лили Марлен». А теперь, думаете, вот так, за здорово живешь, отвернутся от немцев и с распростертыми объятиями встретят русских?!
— Ну, найдутся такие хитрецы, которые именно так и сделают!
— Я думаю, мы ждем, пока подойдут советские войска, наших ведь слишком мало! — заметил Илиуц.
— Глупости ты говоришь, философ! Что ж мы дадим фашистам спокойно убраться? Нет, браток, надо им так всыпать, чтоб жарко стало.
Наступили сумерки. Небо нависло как темно-синий бархат.
Пушки, люди — все было покрыто пылью, будто это не батарея, а мельница, и зенитчики казались мельниками, запорошенными мукой.
К вечеру из штаба возвратился на мотоцикле младший лейтенант Арсу.
— Все в порядке, грузимся!
Около акаций появляются машины. Орудия берутся на прицеп, люди садятся в грузовики, и батарея трогается в путь. Куда? Никто не знает!
Колонна минует Плоешти, объезжает окопы, обгоняет батальон пехоты и время от времени останавливается из-за огромного скопления телег на дорогах.
Всюду — следы кровопролитных боев: разрушенные траншеи, вырванные с корнем деревья, исковерканные машины. Недалеко от дороги, рядом с разбитым пулеметом, валяются два мертвых фрица. Три перепачканных землей сапера копают ямы, а старшина стоит рядом и, сморщившись, зажимает нос. Время от времени он отворачивается от трупов и вдыхает свежий воздух.
Чем дальше продвигается колонна, тем страшнее картины войны: сожженные поселки, дома, разрушенные мосты.
Вот и Кымпина. Здесь тоже были бомбежки. Город похож на раздетую донага девушку, над которой надругались хулиганы.
Жители, рабочие-нефтяники, приветливо машут солдатам. У них изнуренный вид, но глаза светятся улыбкой.
В курортном местечке Синае в окнах богатых домов, загородных вилл видны испуганные, злые лица. Вот из роскошного особняка, возле которого батарея остановилась на привал, вышла молодая, вызывающе одетая девица с крашеными волосами, в брюках. Тудор спросил ее насмешливо:
— Это ваша вилла, барынька?
Барынька покраснела, потом позеленела от злости:
— Ах вы, голодранцы, ничего вам не дала немецкая культура…
Илиуц подскочил к ней, задыхаясь от гнева.
— Вот как, мадам! Видно, вам неплохо жилось с немцами, если вы тоскуете по их культуре.
Барынька, забыв о культуре, сплюнула и, ругаясь, как извозчик, исчезла за каштанами, растущими около виллы.
— Ха, ха, ха! Хорошо тебя проучили, девка! Вот такие, братцы, и богатели на войне! Ничего, отберут у них виллы. Вернемся с фронта и сами будем здесь отдыхать.
Двое долговязых прохожих наблюдали в монокли за этой сценой. Один из них вкрадчивым голосом, сильно грассируя, вмешался в разговор.
— Догогие солдатики… Нехогошо!…
— Mais pourquoi?[14] — спросил Илиуц.
— A… vous parlez francais! Parcequ'elle est une damme[15].
— Ах, вот как? Дама для определенных целей?…
— О-о! — Долговязый повернулся к своему приятелю и взял его под руку.
— Подумай, mon cher, какое безобгазие. И за что мы, несчастные беженцы из Бухагеста, так страдаем? Какие ужасные времена. Здесь и пойти-то некуда, казино и то закрыли.
— Тебе бы, бездельник, надо было быть там, в Джулештях, а не тут, в казино! — крикнул Лука вслед удаляющимся фигурам.
Несколько элегантных легковых машин остановилось недалеко от места привала батареи. Они прибыли из Бухареста. Какие-то господа сразу же окружили их владельцев.
— Ах, дорогой Жорж, я слышал, как вам трудно пришлось. Но почему вы теперь приехали?
— Я бежал от большевиков. Они уже у ворот столицы.
— Господи боже мой, это неслыханно! Подумать только! Большевики в Бухаресте!!!
— Тяжелые времена, дорогой мой. Наше счастье, что должны прийти и американцы. Мы не потеряем тогда нашей фабрики.
— Дай-то Бог, Жорж!
Курорт оживился. Из Бухареста беспрерывно прибывали десятки «фордов», «бьюиков», «крейслеров».
Распахнулись ставни вилл. Захлопали пробки, будто винтовочные выстрелы. Заиграла музыка. Теперь уже не заводили немецкие пластинки, и «Лили Марлен» уступила место «Конго».
А обладатели блестящих фраков меняли свой официальный язык. Никто уже не говорил по-немецки, как это было совсем недавно. Повсюду слышно: How do you do?[16] Thank you very much.[17]
Вокруг бойцов собирались простые люди, жители Синаи. Они как зачарованные слушают рассказы о боях с гитлеровцами в Бэнясе, Отопенях и Плоешти, приглашают солдат в гости, угощают сигаретами, глотком рома. А девушки в белых передниках — официантки ресторанов — суют им пакеты с бутербродами, взятыми тайком от хозяина. Нет, нет, это не кража, у хозяина много всего, а иногда продукты даже портятся. Так почему же и солдатам не попробовать! Ведь и у них, этих женщин, братья и мужья тоже в армии.
Безня встретил даже свою односельчанку Лину. Два года назад помещик взял ее из села служанкой в свою виллу.
— Иоане, может быть, выкупаешься в мраморной ванне, небось такого не видывал никто в твоем роду, — предложила она солдату.
— Ну а хозяин, Лина?
— Он уехал в Бухарест на своем «оппеле».
— На чем?
— Да на своей машине. Пойдем! Поговорим о своих деревенских.
Олтенаку, видя, что солдат колеблется, толкнул его и прошептал:
— Да иди ты, осел, не видишь, что ли, как она тебя упрашивает. Только, черт возьми, не очень-то задерживайся.
На фоне лилового неба белеют вершины Морару и креот Караймана. В охотничьем домике Пискул, лукаво подмигивая, светятся окошечки. Прахова весело журчит, будто нашептывая горам одной ей известные тайны. Кажется, наступил мир, только глухие артиллерийские выстрелы со стороны гор говорят о том, что война еще продолжается. Орудийные раскаты не смолкают до поздней ночи. И до поздней ночи в ярко освещенных виллах не прекращается веселье. Даже на улицах слышны звуки джаза и пронзительный хохот.
Танковая колонна молчит. Бойцы спят в грузовиках, сидя на скамейках, прислонясь друг к другу. Среди них и солдат Безня, недавно вернувшийся из богатой виллы. Солдаты спят беспокойно: то один, то другой внезапно вздрогнет, протрет глаза, осмотрится и, улыбаясь, снова заснет. Нет, это только сон. Фашистов в Бухаресте больше нет. И сам он жив. Так что все в порядке.
Не спится лишь Думитру Айленей. Он вынимает из кармана часы и удивленно качает головой. Уже за полночь. Думитру закрывает крышку, на которой выгравировано «Костикэ Айленей».
— Бедный брат, где-то теперь в России гниют твои кости… После Сталинграда он не написал ни строчки. А год назад почтальон принес извещение: «Солдат Константин Айленей пал за веру».
Думитру сжимает часы в руке и чувствует, как они стучат, словно удары человеческого сердца. Так билось сердце Костикэ, когда после покоса они отдыхали в тени орешника. Костикэ ко всему относился с душой… Как он не хотел идти в армию!
— Кому это нужно? Фашистам? Разве не они убили нашего отца в Ойтузе? И после этого я должен воевать вместе с ними? Ну да что делать. На, возьми часы. Правда, они не бог весть какие дорогие, но ходят хорошо. И Думитру хранил эти часы во время всех бомбардировок и боев в Бухаресте, прошел вместе с ними через окопы и заграждения. Он носит их в верхнем кармане у сердца.
Утром колонна снова тронулась в путь. Машины, танки и орудия продвигались сквозь рыхлый, похожий на вату, туман, который, как закипающее молоко, поднимался из долины.
По обочине шоссе шли горные стрелки с ранцами за спиной, в лихо сдвинутых набекрень пилотках. Шинели они несли в скатках и немножко напоминали музыкантов из духового оркестра на параде.
Время от времени им приходилось останавливаться, чтобы пропустить машины, мотоциклы и танки. Стрелки, вытирая пот с лица, с завистью смотрели на счастливчиков, ехавших в машинах:
— Эх, видно, и на том свете так будет! Кто в карете, кто в телеге, только мы с тобой пешком…
— Эй, друг, у вас нет никого из Телеормана? — кричали стрелки бойцам, когда машины останавливались.
— Есть кто-нибудь из Крайовы?
— А из Бэрэгана? А-а? Бэрэган не то что ваша Крайова.
