Ну а демократы снова и снова не сойдутся во мнениях, хотя все они и не заметили, как оказались под крылом «профессионалов», под крылом достаточно плотным.
Теперь осталось договориться этим двум властным группам — и дело сделано. Особую роль в РАОВЗТ должны будут сыграть коммунисты, как самые организованные, дисциплинированные и настойчивые в деле захвата власти. И похоже, они своего добьются, обстоятельства — но не разум — в их пользу. (Так что надо поторапливаться дописывать эту статью.)
Может быть, этот компромисс будет временным. Ну и что? И вся-то наша жизнь нынче временна, ни один прогноз на будущее недействителен, кто больше ухватил от дня сегодняшнего, тот и прав. Важно ухватить.
Вот Солженицын предлагает восстановить земство.
Прекрасная идея!
Но я чего боюсь: будут выборы в земства, и в них снова поналезут люди — Бог знает кто! Не исключено, что всякая шваль.
А я-то знаю, что земство на Руси создавалось, во-первых, далеко не сразу, создавалось на базе земельных общин, а не на базе разваленных колхозов и совхозов, во-вторых, не могло оно обойтись без людей совершенно бескорыстных, если на то пошло — наивных. Иначе говоря — без интеллигенции, готовой на общественный подвиг.
Найдутся ли у нас нынче такие? Найдется ли для них соответствующая почва в народе?
Что там у нас в России в прошлом-то ещё было? Царизм? Этакий крохотный, ничего не значащий демократизм? Сверхмощный коммунизм? Теперь ничего этого не будет, и не надо: светлое будущее обеспечит нам профессионализм. Разумеется, через самодержавную бюрократию. Уже обеспечивает, радуйся, народ!
Примечание может быть сделано такого рода: ну а разве Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов — не обязательно всех-всех перечислять, — разве они не считали себя высокими, высочайшими профессионалами власти? Вот вам и происхождение суперсовременного профессионализма… Вот вам и коммунизм под именем (не больше чем именем) профессионализма.
Политическая борьба если и будет, так будет происходить под ковром. Журналисты же свободной прессы станут бегать вокруг, вынюхивать — чем и кем всё-таки из-под ковра пахнет-то?
Такой вариант… Вот не любил я политики, вот её и не будет — только некоторое шевеление ковра, под которым что-то такое происходит. Радуйся, друг мой Залыгин!
Но радости нет. Какое там…
* * *
Где же, где же ты, моя демократия?! Посмотреть бы в твоё неподдельное лицо. Ведь какую долгую жизнь прожил я в России, но так и не довелось.
Может быть, сам виноват: отстраняясь от политики, слишком мало сделал, чтобы демократия пришла?
Однако от этого она, демократия, не менее желанна для меня.
Есть у меня знакомый немец Отто, он владеет нынче книготорговой фирмой в Мюнхене, фирме этой уже поболее ста лет.
Отто воевал, был у нас в плену и знает русский. В плену он встретил доброжелательство, которое его поразило. Особенно после того, как он, вернувшись в Германию, узнал и об Освенциме, о Дахау (таких немцев немало).
Нынче при встрече Отто спрашивает меня:
— Как это вы, русские, такие нравственные, можете быть такими безнравственными: не понимаете, что такое демократия?
Что ему можно ответить?
Не знаю, как кому, мне ответить нечего.
* * *
И разве я один страждущий? Нас десятки, а то и добрая сотня миллионов, а демократия вот уже век, а то и полтора витает в нашем небе, уже сколько минуло поколений, но она так и не может опуститься на российскую землю нет посадочной полосы. Вся поверхность, до последнего гектара, искорежена Двадцатым веком, последним нашим десятилетием, сегодняшними нашими днями. А ведь всё то, что лишь витает, может запросто исчезнуть насовсем. Вот уж о чем действительно можно будет сказать: кое-как было, но было — не стало.
Уж очень не хочется этому верить…
Не должна история поворачивать вспять, туда, откуда ей всё-таки удалось вырваться.
Хочу я того или нет, но то и дело я встречаюсь взглядами с портретами и фотографиями Владимира Ильича Ленина — их много в России, а я жил и при нём, и после него под его знаменами. И сейчас живу под этими взглядами, читаю и его, и о нём. И мне становится всё более и более жутко: и это русский интеллигент?! Во всём её, русскую интеллигенцию, можно обвинять: в слабохарактерности, в идеализме и в изменах собственным идеалам, в несостоятельности идеалов; в одном нельзя — в жестокой коварности, воплощенной и в Ленине, и в последующем за ним ленинизме. Тысячу раз прав был мой отец, когда хотел, чтобы я понял это.
До сих пор встает передо мной такая картина: ночь, темень, и вдруг я просыпаюсь оттого, что в окна врывается какой-то свет, зарево какое-то… Выхожу из дома. Так и есть: на причале Захламино, что на Иртыше, чуть пониже Омска, — горит. И если бы только. Ещё и рев оттуда какой-то доносится, как бы и человеческий. Утром узнаем: баржа горела, нефтеналивная, трюм которой был заполнен заключенными. Их должны были отбуксировать вниз по Иртышу, вниз по Оби на железнодорожное строительство № 501. О 501-й стройке я упоминал выше (на 502-ю везли по Енисею). Это в ту пору практиковалось — в нефтеналивных баржах, чуть их проветрив, перевозить заключенных. Путь — недели в три продолжительностью — никого не смущал. Так вот, на причале Захламино баржа загорелась. И никто людей не спасал. Отбуксировали баржу на середину Иртыша и дали ей сгореть. Тоже ленинизм, и не надо от этого отпираться: Ленин здесь ни при чём! При чём! От него пошло!
Эпизод?
Но это мне повезло, я такого рода эпизодов избежал, а другие?
Вот почему я, человек, проживший при советской власти благополучную жизнь, такую счастливую, что никто из нашей семьи, из наших родственников и даже однокашников по институту репрессирован не был, что мои заработки тех времен многократно превышали нынешние, хотя я работаю сейчас ничуть не меньше; что хотя тогда мне и удавалось сделать в области природоохранной, кажется, больше, чем теперь, — при всём при том я всё равно голосовал за Ельцина, против Зюганова: что ни говорите, а шансов, что такого рода «эпизоды» вернутся, при Ельцине всё-таки меньше. Шансов же, что через одно-другое поколение страна воспитает для себя настоящих президентов, больше.
Впрочем, шансов такого рода у нас меньше малого. Новая демократия (время ДМ) породила генералов, которые объявляют, что они родились победителями, то есть авантюристами, и дело для них осталось за немногим чуть-чуть подучиться в театрах, ещё где-то управлению государством.
Нельзя не отметить первый шаг Лебедя, так ожидаемый обществом. Но когда его спрашивают, почему он так-то и так-то поступает, он отвечает: потому что я так решил. Генерал грозит своему обидчику, тоже генералу, иском в один рубль — он не хочет «взяточнических» денег, но это не мешает ему продавать своё место в Думе третьему генералу, которому вот как нужна депутатская неприкосновенность.
Пресса подает всё это как сенсацию, из кожи лезет, чтобы не пропустить «материал» (в первую очередь на свою же голову), а в народе у нас немало людей, которые соскучились по новому Сталину, так что перспектива вполне реальная.
Как я понимаю, американцы, те не выбирают своих президентов по уму. Конечно, ум — это не последний довод, но всё-таки. Самый умный француз вполне может стать президентом Франции, для самого умного американца это в наше время исключено. Было когда-то — и прошло.
Здесь первый довод при выборе — это чтобы президент был настоящим американцем, американского покроя и способа мышления по восприятию жизни.
Мне кажется, что для всех других стран это неприемлемо, а для России просто-напросто невозможно. Невозможно, начиная с того, что мы не знаем самих себя (говорилось уже).
Вот эту задачу нам предстоит решить. Как? Я не знаю. Ну конечно, можно положиться на время, но и время-то свое мы ведь довели до состояния почти полной невменяемости.
Конечно, снова задумываешься и над тем, что же это за страна такая Россия.
Мы, русские, для всего мира загадка, но для самих себя — больше и трагичнее всех.
Мы, русские, со своей собственной, ни на что другое не похожей судьбой — но кроме того, что судьба эта ни на что другое не похожа, мы о ней ничего не знаем. Мы не только в будущем, но и в истории своей загадочны, не прогнозируемся в прошлое, проще говоря — до сих пор исторически несостоятельны.
Может, наши беспредельные пространства в том виноваты: нам всё равно, что Мурманск, что Владивосток (Евразия!), — везде Россия; у нас как бы утеряно чувство меры и чувство границы возможного с невозможным. Мы в этом пространстве всё ещё кочевники, не только в буквальном, но и в духовном, в моральном смысле, и вот уже в ход времени, в историю мы переносим эту кочевую бессмыслицу! Не успели как-то устроиться в Двадцатом веке — ничего, устроимся в Двадцать первом (и Ельцин так обещает). Но ведь на век Двадцатый точно такие же надежды возлагал век Девятнадцатый, а припомнить, так и век Восемнадцатый (тот же Петр Первый) уповал на Девятнадцатый: вот уж наступит, тогда и…
