пожал ей руку и исчез. Недавно же в квартиру заселили кого-то нового. Наверное, по распределению, ценного сотрудника из другого региона. С такими Нюта предпочитала не пересекаться. «Хотя сама чем лучше?» – нудила она себе мерзким голоском, но не идти же с подарками на новоселье? Холодовик, спускающийся с лестничной площадки глубокой ночью, – отличный подарок. Больше и не надо.
Нюта завозилась в кресле. Можно дойти до кровати и хотя бы прилечь, но слабость разлилась по телу. Нюта себя знала – заснуть не получится, только чуть забыться. Если сильно испугаться, потом засидеться допоздна, да еще и не поесть нормально, то мозг разгонится в своих переживаниях так, что его не усыпить. Сиди теперь, слушай чужой храп и сверли взглядом стенку.
Переживать было из-за чего. Как минимум из-за бутылки коньяка, которую Радионов вылакал почти самостоятельно. Лысин все шире улыбался ему и щедро подливал в рюмки, но в свою – неизменно меньше. Нюта следила за движением его рук, словно завороженная. Чай она цедила по глоточку, и тот давно остыл. А беседа, напротив, накалялась.
– Я вам говорю, Федр Евгеньч, – теряя все больше букв в имени собеседника, настаивал Радионов. – Это невозможно! Би-о-ло-ги-чес-ки!
Лысин кивал, разглаживал усы.
– Ну своими же глазами, Глеб Павлович, своими глазами.
– Ну! – Радионов хлопнул ладонью по столу. – Не может быть, а есть. Ни при каких условиях. Там минус хреналион, да? – Он посмотрел на Нюту.
– Минус двадцать шесть, – подсказала она и перехватила абсолютно трезвый взгляд Лысина.
– Значит, невозможно? – спросил тот еще раз.
Нюта подобралась, сцепила пальцы вокруг холодной кружки – тепловая пушка не справлялась, и мороз с улицы все же проникал внутрь.
– Биологически это правда невозможно, – осторожно начала она. – Температуры сейчас не просто низкие, а тотально отрицательные. Ничто живое расти и цвести при них не может.
– И чем же вы тогда занимаетесь в своем институте? – мягко уточнил Лысин.
От этой мягкости Нюте захотелось выбежать в минус двадцать шесть и замерзнуть в ближайшем сугробе. Она покосилась на Радионова: тот задумчиво водил рюмкой по столу.
– Мы экспериментируем с селективными видами морозостойких растений, приучаем их к низким температурам. – И решила подчеркнуть: – Низким, но не отрицательным.
– Какие же они тогда морозостойкие? – мягкости в голосе Лысина поубавилось.
Радионов открыл было рот, чтобы ответить, но слов не нашел и застыл так, с приоткрытым. Нюта сглотнула вязкую слюну и попыталась улыбнуться, сглаживая остроту вопроса, но губы дрожали.
– Морозостойкость заключается в выживаемости корневища. Если растение многолетнее, при похолодании у него отмирает верхняя часть, а подземная сохраняется. Как бы впадает в спячку, понимаете? И когда наступает… – Нюта сбилась, подбирая замену запрещенному слову. – И когда температуры снова становятся высокими, корневище просыпается и начинает функционировать. Выпускает новые отростки, питает стебли и цветы.
Лысин потер переносицу, глянул на Радионова.
– Правильно говорит? Пятерку поставим? – И засмеялся.
Пришлось поддержать его натужным смехом. У Нюты даже ладони вспотели от напряжения. Нужно было посмеяться и плавно перейти к прощанию. Нам, дорогой Федр Евгеньч, завтра на работу. Температуры понижать. Поедем мы, пора. Нюта легонько отодвинула стул, но Радионов недовольно закряхтел, и она замерла.
– Правильно говоришь, Синицына, – проговорил он. – Но ведь растут. Ты сама видела! Цветы крепкие, стебли влажные, луковица в земле сидит. Посадили ее туда, она и выросла. Значит, мы не можем, а кто-то может! Так, получается?
– Это я у вас спросить должен. – Лысин пожал плечами. – Мы в управлении на ваш институт разве что не молимся. Все финансирование – вам! Весь почет и внимание – вам! А в ответ что?
– Что? – послушно переспросил Радионов.
– А в ответ – вот! – Лысин сложил пальцы в фигу и сунул ему под нос. Затем повернулся к Нюте. – Вы уж меня простите, Анечка, я по-простому привык. Никаких от вас результатов.
– Ну как же никаких? – возмутился Радионов, пока Нюта отлепляла язык от нёба. – А пасленовые! Пасленовые при низкой температуре уже растут!
– Какие именно? – Лысин отвел взгляд от Нюты, и дышать стало легче. – Картофель? Томаты?
– Табак!
Ответ повис в воздухе. Нюта кожей чувствовала раздражение Лысина. Оно растекалось по шатру и в любой момент могло перейти в фазу принятия решений.
– Весь институт работает над выполнением задач управления, – ненавидя себя за дрожь в голосе, сказала Нюта. – Но селекция… Это долгий процесс. Мы же в природу вмешиваемся, понимаете? Нужно время.
– Нет у нас времени, Анечка. – Лысин обтер усы, но, кажется, успокоился. – Зато вот это безобразие есть. – Он мотнул головой в сторону выхода. – Прямо под носом – такая гадость! Мы там съезды проводим торжественные!.. На всю страну позор. – Он помолчал, разливая остатки коньяка по рюмкам. – Ладно. – Выпил. – Гадость эту изучить, конечно, нужно. А потом сжечь! Ясно?
Нюта кивнула. Она до сих пор чувствовала нежное прикосновение лепестков к коже. Но не говорить же Лысину, что это не гадость, а первая за долгие месяцы жизнь?
– Ну какая же это гадость? – Радионов держал рюмку в пальцах и смотрел в нее, будто надеялся разглядеть там ответ. – Вы их видели? Не цветы, а произведение искусства…
Лысин не ответил, но взгляд его стал совсем тяжелый.
– Допивайте, машина вас ждет.
И теперь Радионов храпел в соседней комнате, а Нюта боролась со сном, прислушиваясь к ночному копошению в доме. Лязгнуло в мусоропроводе, пошумело в трубах, по потолку, а может, по полу соседей сверху рассыпались железные шарики. В детстве Нюта представляла, как маленькие, но ужасно тяжелые мячики выпадают из карманов халата соседки, бабушки Зои, пока та идет из комнаты в туалет и обратно. Потом Нюта вычитала, что никаких мячей нет, это ночное охлаждение арматуры, которая скукоживается после дневного расширения и звучанием подражает катанию железного шара. Этот тревожный звук нынче возникал без всякой дневной жары. Просто холод сковывал и изгибал скелеты домов. Оказалось, бетонным конструкциям тоже бывает холодно.
Под это мерное некатание Нюта сначала задремала, а потом и совсем уснула – глубоко и мучительно. Сквозь сон она чувствовала, как дергаются ноги и руки, как зубы становятся слишком большими для ее рта, как слюна капает на грудь. Но проснуться не получалось. Она лишь наблюдала изнутри за собой спящей. Могла бы – тоже стала бы скрипеть и изгибаться, словно арматура.
Рассвет Нюта проспала, будильник она не ставила, храп Радионова не смолкал. И к утру ее сон смягчился. Оказалось, что спать, когда в доме есть кто-то еще, пусть и такой громкий, куда спокойнее, чем одной. И Нюта просто позволила себе это. Спать, не думая о том, что после пьяных откровений Радионова на них уже завели новую папочку. А то и не одну.
– Нюта, полпервого уже! Вставай скорей!
На секунду Нюте
