Шел по Тверской, глядя под ноги, перешел под землей к Манежной, постоял зачем-то у памятника маршалу Жукову, вслух обозвав полководца мясником, потом вышел на Красную площадь, зачем-то зашел в ГУМ.
В ГУМе был какой-то скандал. Плакала в голос молоденькая продавщица — очень красивая и ухоженная, Околоноля знал этот тип — торгуют дорогим барахлом и сами в какой-то момент начинают верить, что это лакшери — элемент и их трехкопеечной жизни. Начинают смотреть на покупателей, как на говно, и если такая говносмотрительница начинает плакать — значит, где-то рядом восторжествовала справедливость. Околоноля покрутил головой по сторонам. Справедливость — большеглазая завитая шатенка лет, может быть, сорока, кричала что-то, очевидно, важное. Околоноля прислушался, но ничего кроме «жилетка от Ярмак» и «я репортер международного уровня» не услышал. Но ему и этого было достаточно, одного слова — «репортер». Паззл сложился.
37
Ее звали Бекки, то есть на самом деле наверняка как-то по-другому, но если женщина просит, чтобы ее называли каким-нибудь именем — почему нет, в конце концов. Она работала в популярной газете, имела какой-то успех, но той сенсации, которая впишет ее имя в историю мировой журналистики, в ее жизни пока не было, и она, хоть и не сознавалась в этом вслух, страдала по этому поводу, чувствовала себя недооцененной. Единственное, что она спросила у Околоноля — почему он сам об этом не напишет, он же тоже пишущий, но он только засмеялся — существуют и более простые способы самоубийства, зачем так мудрить-то. Говорить под диктофон он, однако, согласился, и рассказал все — и что видел сам, и о чем в тот страшный день рассказал ему начальник (то есть про сыворотку; фамилии Карпова в рассказе, однако, не было — не факт, что начальник сам ее знал), и о самом начальнике, который в обычной жизни работает в каком-то «центре социально- консервативной политики».
Бекки записывала, вздыхала, когда зашла речь про Надю, — даже поплакала немного, потом сказала себе в диктофон: «Новый Иерусалим, больница», — потом зачем-то нахамила официанту и убежала. Околоноля допил кофе и тоже пошел — домой, читать «Мутантов».
Бекки быстро нашла Надю, а Надя, которая поклялась себе, что никому не расскажет, что было с ней в пансионате (она и со Светланой Сергеевной после того случая не разговаривала вообще ни о чем, и докторша понимала — наверное, запугали, взяли расписку), почему-то сразу поверила этой женщине и рассказала ей все — слава Богу, Бекки не стала говорить ей ни о сыворотке, ни о том, что это был Костя, ни о том, что Костя уже мертв. Записала Надин рассказ, отдала ей купленную заранее в «Глобус Гурмэ» шоколадку и уехала домой. Проезжая мимо ворот «Союза», остановилась, сфотографировала на айфон вывеску, поехала дальше. Больше никаких концов не осталось, можно садиться за репортаж.
38
«Знаете, почему я дал вам интервью? Потому что вы никому никогда ничего не лизали», — прочитала Бекки на транспаранте над входом в кабинет главного редактора. Сбоку от транспаранта было шесть фотографий в траурных рамках и подпись — «Гордимся и помним». Выглядело все жутковато, но, во-первых, газету читали и цитировали во всем мире, а во-вторых — свой «родной» редактор (когда-то он работал в «Коммерсанте» заведующим отделом происшествий, и его реплика «Ебали мы ваше биеннале», адресованная коллеге из отдела культуры, до сих пор характеризовала его понятнее, чем любые другие слова), прочитав текст, который написала Бекки, сказал ей, что с наркотиками шутки плохи, а если это не наркотики, то такое он все равно печатать не станет, потому что ей-то все равно, а ему пыль в судах глотать не хочется. Она пожала плечами — сам дурак — и позвонила сюда.
Этому редактору, наоборот, все нравилось, он только предложил добавить концовку — «ряска путинского безвременья сомкнулась над их головами», и Бекки не возражала — ну, пускай будет ряска, в самом-то деле. Уже когда Бекки ушла, заголовок «Детская ферма под флагом модернизации» редактор заменил на хлесткое «Роисся вперде!» — ему рассказывали про вздорный характер журналистки, и он побоялся давать ей лишний повод на него накричать, он вообще не любил, когда на него кричат.
Газета вышла в понедельник, и, хоть «Эхо Москвы» и надрывалось, — они умеют превращать любую газетную заметку в событие планетарного масштаба, — ни небо не упало на землю, ни громких отставок не случилось, вообще не изменилось ни-че-го, и Бекки, помешивая ложечкой свой чай, думала, что было бы, если бы ей удалось доказать, например, что дома в Москве в девяносто девятом году взрывала ФСБ. Смотрела на успокаивающуюся после ложечки коричневую поверхность чая, и понимала — нет, нет, ничего бы не случилось, вообще ничего.
Но к среде какие-то подземные рули в движение все-таки пришли. Статью перепечатала лондонская «Тайме», в то же утро новость про детскую ферму попала в хедлайны CNN, вечером пресс-служба президента России сообщила о телефонном разговоре Дмитрия Медведева с Бараком Обамой — «обсуждалось развитие двусторонних отношений и научно- техническое сотрудничество».
А утром в четверг в госкорпорации, которой принадлежал «Союз», прошла пресс-конференция с участием санитарного врача Онищенко, и Онищенко (не упоминая, впрочем, о статье Бекки) признал, — да-да, признал! — что, действительно, пансионат, закрытый на карантин, используется для реабилитации переболевших гриппом детей. «Детей, господа, — повторил санитарный врач. — Я хочу, чтобы вы обратили на это внимание — детей, а дети — это такие взрослые, но только маленькие. У мальчиков, в отличие от взрослых мужчин, не растет борода, а у девочек, в отличие от взрослых женщин, нет груди. Я понятно объяснил?» Пресс-секретарь корпорации, улыбаясь, сказал журналистам, что у офиса их ждет автобус, и все желающие могут сразу после пресс-конференции, поехать на Новую Ригу и своими глазами посмотреть, что происходит в пансионате. Офис — на юго-западе Москвы, «Союз» — на северо-западе области, ехать долго, но для автобуса с журналистами, сопровождаемого машинами ДПС, перекрыли Ленинский и Ленинградский проспекты, и Бекки, глядя из окна своей комнаты на пустую Тверскую, написала в Твитгере: «Расступись, сапоги, гнида едет». Она подумала, что это кто-то из всероссийского начальства.
39
Журналистов по пансионату водил сам начальник — да, он действительно работал до этого лета в социально-консервативном центре, но теперь решил отойти от политики и пробует себя в новом качестве, тем более что в госкорпорации лучше платят. «Чем ужасна желтая пресса — она перемешивает факты и вранье, и трудно бывает их разделить», — вздыхал он, показывая журналистам жилые корпуса, где в маленьких кроватках сопели дети, настоящие маленькие дети, совсем не похожие ни на сорокалетних мужчин, ни на тридцатилетних женщин. «Есть ли среди них Костя Черненко, семи лет?» — спросил кто-то. «Нет, такого нет, — опять вздохнул начальник. - Я, когда прочитал, специально полез в базу смотреть, есть ли у нас такой мальчик. Нет, совершенно точно. Так и передайте этой Бекки!»
Передать что-либо Бекки, впрочем, охотников хватало и без него. Тем же утром ей позвонил редактор — свой, который про биеннале, — и сказал, что на нее, очевидно, заведут уголовное дело, и, если она может, то пусть уезжает из квартиры, пока повестку не вручили. Она ждала чего-то подобного, она об этом даже мечтала, и совсем не испугалась, хотя и подумала, что стоило озаботиться аварийными маршрутами до публикации, а не после.
Впрочем, за нее было кому постоять. Точнее — постоять вряд ли, но помочь хотя бы советом — да, один человек был. Но трубка хихикнула - «Абонент не отвечает или временно недоступен», — и Бекки вдруг стало страшно, и хотя через десять минут она все же смогла дозвониться до Кирилла, я хочу оставить эпизод с недоступным абонентом, чтобы вы поняли, что пережила Бекки в то утро.
Когда они с Кириллом познакомились в «Мосте», на вечеринке в честь столетия одной газеты, он сразу сказал ей, что если она рассчитывает выйти замуж за олигарха, то пусть ищет кого-нибудь другого — жениться он не собирается, а дети у него и так есть и в Америке, и в Дагестане, и он еще не придумал, как в своем завещании он посоветует им обращаться с его капиталами. «У меня недавно умер брат, вы, наверное, слышали, — сказал он, наклоняясь к ней. — Теперь все приходится тащить на себе, а это очень тяжело». Она приложила к глазам салфетку — да, о внезапной смерти Мефодия Магомедова она слышала, хотела даже написать репортаж с похорон, но так и не смогла выяснить, где и как его хоронили — уже потом, в специальном пресс-релизе корпорация «Время-капитал» сообщила, что Мефодий похоронен в Дербенте, в фамильном склепе на русском кладбище. Помолчали. Потом она поехала к нему. После этого встречались — ну сколько, раз, может быть, восемь, — но этих встреч ей было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой. Она, кажется, действительно была влюблена.
