подвига равенства. Я и сейчас воспринимаю свободу как радостную
возможность облегчить участь того, кто рядом и совсем далеко. Но я
и узнал немало того, что наливает ноги свинцом, а на место прежних
упований ставит не оборотней их, не мнимости скоропостижного
прозрения, а мучительные и неуходящие вопросительные крючки, как
иронически именовал их Пушкин, впрочем, быть может, ощущая их
близость к тем вервиям, на которых вешали людей. В самом деле,
разве в оплату за знание не входят гибели, и кто ведет их подсчет?
Я знаю теперь, что солдаты немецкого вермахта не только убивали, но
и погибали, притом что гибель уносила и в них разум и совесть. Я
знаю, что антигитлеровская коалиция держав в существеннейших
отношениях не совпадала с антифашистской войной простых людей и что
долгу преданный рядовой Василий Теркин был потенциально опаснее
Сталину, чем герой Московской битвы генерал-перебежчик Андрей
Власов. Я знаю, что в единодушной Ялте гнездилась бацилла холодной
войны, а нюрнбергская Немезида оставила неназванной ту скрытую в
человеческих сердцах вину вынужденного соучастия, вину запоздалого
отказа, которая, будучи неискупленной, да и просто непонятой,
сегодня пьет кровь живых во имя мистифицируемых предков. Кто
отважится доказать, что фашизм конца века XX - всего лишь атавизм,
и что в его человекоубийственных поползновениях не скрыта тайная
тоска и отчаяние людей, склонных видеть вокруг себя анонимную
опасность, притом направленную против них лично? Но ведь в сущности
это не так уж ново. Европейскими столетиями исторические часы
отбивали сроки для всех. Укладывайтесь! Поспешайте! XX век довел до
края и исподволь взорвал эту ситуацию. На наших глазах исторические
часы не вовсе остановились, но - застряли на без пяти минут
двенадцать. Уже несколько человеческих генераций вступили в жизнь
под знаком замирающего времени. А тот непридуманный раскол Земли на
два вожделеющих ее мира превратился - в свою очередь - в дуумвират
заиндевевшего времени, который на техническом арго Лос-Аламоса и
Арзамаса-16, вашингтонского Белого дома и московского Кремля стал
именоваться гарантированным взаимным уничтожением. Сегодня со всех
амвонов и кафедр слышится отходная холодной войне. Не торопимся ли?
Я не ставлю под сомнение договоры и джентльменские обеты. Даже
кровожадным трудно переспорить ныне бюджет и экологию. Меня волнует
другое. Справится ли психика человека, приученного к ОТОДВИНУТОЙ
СМЕРТИ и к замерзшему времени, с внезапным переходом к просто
жизни, изо всех пор которой так легко вынырнуть первозданным
страстям и страхам, некогда разогнавшим людей по лону Земли,
наделив их самосохранным различием языков и разрешительным
убийством любого из чужих? Каков же выход? Завести заново
исторические часы? Или отказаться раз и навсегда от вселенских
сроков? Либо что-то иное, соединяющее человеческое вместе и не
менее, если не более человеческое врозь, способами, еще не
освоенными, еще не имеющими даже имени собственного? Одно ясно:
откладывать нельзя - если не ответ, то вопрос. Он-то стучится в
каждую дверь... В начале 1990-х мы приоткрыли щелку ему, если
позволительно называть щелкою последствия разрушений и
перестановок, которые изменили облик Восточной Европы и российской
Евразии, поставив при этом Мир перед отчасти скрытой, отчасти еще
не вполне осознанной опасностью захлопнуться в одномерности
безальтернативного существования или, точнее, прозябания. Кто
усомнится ныне, что Джордж Оруэлл в своем романе-притче лишь слегка
ошибся в датах? Да разве он ушел начисто, этот Мир Новояза,
разгороженный по клеткам надзираемой разъединенности и намертво
связанный в сценарии планетарного столкновения, двухполюсность
которого не больше, чем тщательно вымеренная симуляция. Это
Вчера, которое еще в силах заглотнуть Завтра. Был ли автор 1984
безнадежным пессимистом? На этот вопрос я затруднился бы ответить
однозначно, тем более что дистанция, отделяющая меня от этого
человека, велика, но не безмерна. Он старший, я младший
представитель поколения, которое своими жертвами шагнуло разом в
бессмертие и в бессилие. В сердце Оруэлла жила любовь к Испании, из
его сознания не уходил ее благородный и печальный урок
страны-жертвы фашизма. И, увы, также жертвы антифашизма. Я не хочу
в этом, пожалуй, самом трудном пункте, допустить хотя бы малейший
привкус двусмыслия. Если вдуматься, не давая себе снисхождения, то
неотвратимо приходишь к выводу: у самых воинственных станов была не
только понятная общность людей, видящих друг друга в прорезь
прицела. Их также соединяла - соединяла ненавистью - общая
человеческая беда. В 1930-е это было прежде всего отчаяние,
охватившее миллионы людей, которых социальный катаклизм лишил не
только достатка, но и жизненной ниши. Человек оказался без защиты
не только внешней, но и внутренней. Быть может, даже более всего
без внутренней. Тоталитарный фашизм предложил выход: вернуть
человеку Я, отнятое у одиночки, радикальным упразднением Я как
суверенного основания человеческой жизни. Плагиат очевиден. Еще
эллинский полис, по острому наблюдению Якова Голосовкера, терял
силу, гармонизирующую личность и множественность, склоняясь к
господству голого числа. Не множественность, вслушивающаяся в
разноголосие мыслей и сердечных помыслов, а множество, легко
сколачиваемое в легионы, способные придать пространственность
абсолюту равенства. А что абсолютнее в равенстве, чем отнятие жизни
у другого?! Мир XX века оснастил эту коллизию организацией и
техникой поголовного убийства. Гитлеровский Endlцsung был бы
неосуществим без присовокупления Циклона Б к генотипу эсэсовца, но
никакие розыски самоновейших причин и следствий не могут разъяснить
нам, почему банальным фюрерам-одиночкам удается подтолкнуть целые
народы к краю коллективного самоубийства. Горько признать: не сам
по себе фашизм взял верх, а антифашизм потерпел тогда поражение.
Славные умы, разрозненные оттенками ищущей мысли, художнический
гений, вплотную прикоснувшийся к магме и шлакам человекотрясения,
не сумели вовремя прийти на выручку обезличиваемой человеческой
множественности... Антифашисты 1930-х еще не научились говорить на
равных с обманутым, дурным человеком. Они и сами дали себя обмануть
Сталину, и было бы тревожным упрощением не видеть в заблудившихся
словах преддверие Аушвица и Катыни, руины Ковентри и Минска,
испепеленное варшавское гетто... Сегодня мы склоняем голову перед
всеми павшими. Мы зачисляем в свою родословную духовные опыты всех.
Мы делаем это из чувства ответственного наследия, взыскательного и
независимого. Мы не отрекаемся от страстного призыва нашей
молодости: Фашизм не пройдет! Мы лишь добавляем к нему: фашизм не
пройдет внутри каждого из нас!
1994 Злоключения памяти
[Доработанный текст выступления на форуме европейских интеллектуалов (Краков, 7-8 июня) Бесполезная память (Pamiec Daremna).]
1.
Нас в нынешнем Мире как будто не удивишь спотыканиями мысли, натолкнувшейся на трудность в осознании того, что нелепо и вместе с тем захватывает, что вопиет и в немоте, в ней даже сильнее всего.
Но бесполезная память - зачем эта идиома? На что выводит она, откуда помогает выкарабкаться? Загадка и даже интрига.
Без пользы - стало быть, во вред? Я бы воздержался от однозначного решения. Ведь забывание - не просто увертка, но и самосохранный рефлекс человека, силящегося отодвинуть от себя не только страшное из им пережитого, но и то близлежащее и более далекое, что пугает непонятностью. А навстречу инстинкту - охота на память, методическое убивание ее - впрямую и окольно, прочерком и исподволь навязываемым подтекстом. Вот уже по меньшей мере два вида бесполезной памяти, в реальном же обиходе они не только в большем числе, но и в прихотливой смеси, где не просто взаимная перемена мест, но и обмен ролями.
У бесполезной памяти СВОЙ СУБЪЕКТ. Непредусмотренный заранее, претендентов не сосчитать. И - нескончаемая схватка за превращение каждодневного запоминания - в деятельное, направленное (активностью ограниченное!) в о с п о м и н а н и е. Я помню (что-то), стало быть, я не помню (другого, несовпадающего, лишнего).
Может показаться, что в моих рассуждениях противоречие. Поставил под сомнение термин бесполезная память, а пришел к тому, что принимаю ее неким подобием эфира, пространством, внутри которого потенциально разместилась вся память (и все беспамятство!), но также вижу ее пульсирующей субъективной средой, которая то замирает, то извергает себя наружу, входя в человеческое событийное существование, переначинаясь и переиначиваясь в нем.
