и себе что-нибудь оставим? – спрашиваю осторожно.
Мама совершенно точно решила от всего этого избавиться, но черт… Я никогда не пробовала хамон. И он там двух видов. Один из утки, второй классический.
– Может быть, – отрезает она, продолжая терзать глазами всю эту… вкуснятину!
Похоже, мы тут все дремучий пролетариат, включая Баркова-старшего.
– Может я в деревню чего-нибудь возьму… – откашливается дед.
– Тебе нельзя, – топает она ногой.
– Ну…. раз в… жизни-то можно… – резонно замечает он.
– Делайте, что хотите… – вылетает она из кухни.
Два часа спустя раскладываю премиальную нарезку на деревянной подставке, захлебываясь слюной от запахов.
– Ольга, – зовет дед, расхаживая под запертой дверью ее комнаты. – А скатерть где?
За дверью тишина, поэтому иду в кладовку и достаю скатерть сама.
– Не-надо… – говорю ему беззвучно, заходя в зал.
Почесывая бороду, он понуро бродит по квартире. Выставляю на стол все, что успела приготовить, включая Оливье.
– Что тут было? – спрашиваю его шепотом.
– Да… – машет рукой дед. – Пришел этот петух, а она его не пустила. Пакет ей сунул и умчался, как ошпаренный. Кто ж так делает? А поговорить? Восемь десятков на двоих, как дети малые. Это что такое? – указывает он пальцем на какой-то тонко нарезанные бордовые куски.
– Не знаю… – улыбаюсь я.
– Эххх… – подходит к окну, за которым уже начали палить. – Любит она его. Шумно тут у вас…
Его умозаключение вызывает желание избавиться от этой тарелки, потому что создается впечатление, будто виновник “торжества” тоже присутствует за столом!
Плюхнувшись на диван, бездумно перещелкиваю каналы.
Дверь комнаты издает жалобный скрип, по полу шлепают тапки. Мама возникает в комнате, одетая в обалденное красное платье, которое безумно идет ее беременности. Остановившись над столом, с каменным лицом рассматривает деревянную тарелку, а потом вдруг закусывает губу и шелестит:
– Есть хочу…
– Да уж не мудрено, – вздыхает дед. – С таким-то пассажиром.
Из ее горла вырывается смех. Сначала тихий, а потом ощутимый и настоящий, а глаза увлажняются. Опустив их, она обнимает себя руками, говоря:
– Это пассажирка.
– У нас-то уже полвека одни только пассажирки в роду, – хмыкает дед.
Смеемся под трель дурацких салютов за окном.
Вскочив, лепечу:
– Пойду, переоденусь.
Влетев комнату, быстро достаю из шкафа свое “маленькое-черное-платье”, и хватаю с тумбочки телефон. Куча сообщений от друзей и сокурсников. И ни одного от него.
Швырнув телефон в ящик стола, рычу:
– Ну и черт с тобой.
Глава 11
Никита
– Андрей, время десять вечера, – разоряется за спиной отец. – Чего ты мне звонишь? У меня рабочий день закончился пять часов назад.
Открываю холодильник и рассматриваю забитые едой полки.
В нашем с ним холодильнике еды всегда, как в бункере в первый день после атомной войны. Когда мне было десять, у нас там максимум банка кильки в томатном соусе водилась, до сих пор от кильки воротит. И от яичницы тоже, как и от яиц в целом. При чем это у нас с отцом обоюдно.
– Вы семь кубов уже загрузили, ты больной? – ударяет он кулаком по столу. – Что значит «что делать»? Грузите дальше!
Выкладываю на стол продукты, не мешая. Сегодня он не в духе. Я тоже не излучаю позитив.
Я, блин, оказывается, хреново, мать его, целуюсь.
Зараза.
Что-то раньше никто не жаловался.
Прибить ее готов.
– Сам разберись, – рявкает отец в трубку. – До связи.
Швырнув на стол телефон, начинает курсировать по кухне. Трогает предметы, отшвыривает. Смотрит на гирлянду под карнизом, будто первый раз видит. Возможно, так и есть.
Я уже понял, что встреча не удалась. Он бы ещё с лещем вяленым туда пошел. Вроде не в девяностых живем.
Почесав затылок, беру из холодильника апельсиновый и томатный сок.
На этой неделе финал городского кубка по хоккею, так что у нас сухой закон. У наших «заклятых подружек», команды «Андромеда», капитан – один прокурор, с которым у отца уже лет десять холодная война. В общем, хрен им, а не кубок. Мы рассчитываем порвать их, как фашистские флаги.
Честно говоря, я не думал, что отец когда-нибудь женится. Мой отец и брак – это взаимоисключающие понятия. Мне казалось, он даже такого слова не знает. Зачем ему жена понадобилась, я не знаю. У него баб, как семечек, на любой вкус, цвет и день недели. Честно говоря, мне его образ жизни импонирует. Можно даже сказать, что я именно так свое будущее и вижу. Жениться до тридцати я не собираюсь ни при каких обстоятельствах. После тридцати тоже большой вопрос.
Не знаю толком, что у них там случилось. Но отцу давно не восемнадцать, и детей кроме меня у него нет не потому что желающих не было, а потому что он в совершенстве владеет «контрацепцией». И что касается его… жены, там явно не тот вариант, когда делают дырки в презервативах.
Он женился, потому что хотел. Если он чего-то не хочет, не делает этого, и даже потенциальный ребенок не помог бы. Денег на алименты у него хватит. Но от его поступка не только я в шоке, а все наше окружение тоже.
У меня порой ощущение, что он и сам не знает что и зачем это было, но он хочет, чтобы Ольга вернулась обратно. Чем-то она его зацепила, раз перевез ее сюда. Если мой отец чего-то хочет, он это получит, так что я не переживаю.
Я его в чем-то понимаю. Она со своей дочуркой, как две капли воды. Ноги от ушей – это у них семейное. Что касается мозгов – у младшей там отличная соображалка.
Улыбаюсь, зависнув, как баран.
Когда увидел ее в первый раз, думал дура набитая. Смотрела на меня, как на чудо света. Я тоже немного выпал. Глазищи эти голубые и губы розовые. Меня тогда перещелкнуло, но, твою мать, я ещё не настолько умом тронулся, чтобы связываться с влюблёнными малолетками.
Оказалось, что настолько.
Нас ждут у Бродсманов. Новый год все-таки, но что-то мне подсказывает, что поездка отменяется.
– Это че такое?
Обернувшись, смотрю на отца. Положив на пояс руки, смотрит на пол.
– Это для кота, – поясняю, доставая из холодильника колбасу.
– Для какого кота? – озадачивается он.
– Для черного.
– У нас кот есть? – удивленно.
– Уже нет, – успокаиваю, пока у него диссонанса не случилось.
– Уже?
– Ага…
– Я что-то пропустил?
– Видимо да.
Я думаю, даже если бы у нас в доме жила немецкая овчарка, он бы не сразу заметил.
Многозначительно молчит, глядя в стену.
Там у стены стоит плюшевая фиговина, обмотанная шпагатом. Называет «когтеточка». Но что-то я уже насчёт подарка Алене не уверен. Она из вредности может мне эту штуковину в задницу затолкать, а это неудобно.
«Давай, злюка», – обращаюсь к ней ментально. – «Сдавайся и не выделывайся, все равно ты моя».
Мысль созрела окончательно не так давно, буквально на прошлой неделе, а сегодня укоренилась окончательно.
Кто бы мне сказал, что мое воображение будет покорено Аленой Морозовой, я бы в лицо того человека долго смеялся, а сейчас не смешно.
Мне совершенно не смешно.
