— Не знаю. Я ничего не знаю.
Из стенного зеркала напротив ей улыбается страшное, перекошенное лицо. Эмма видит его и, хотя знает, что лицо это ее собственное, содрогается от ужаса... Она чувствует, что оно словно застыло, и ничего не может сделать со своим ртом; она знает: эта улыбка будет играть вокруг ее губ, пока она жива. Она пытается кричать. Вдруг она чувствует, что ей на плечи опускаются две руки, и видит, как между ее лицом и тем, что в зеркале, появляется голова супруга, который вопросительно и строго заглядывает ей в глаза. Она знает: если она не выдержит этого последнего испытания, все будет потеряно. И она чувствует, как опять становится сильной, как овладевает своим лицом, своими членами; сейчас она может делать с ними что угодно; но нельзя же упускать этот миг, потом его не вернешь, и она протягивает руки к рукам супруга, которые по-прежнему лежат у нее на плечах, и привлекает его к себе; в глазах ее веселье и нежность.
Чувствуя у себя на лбу губы мужа, она думает: «Конечно... страшный сон. Он никому не скажет... и никогда не будет мстить, никогда... он мертв... конечно, мертв... а мертвые молчат».
— Почему ты это говоришь? — вдруг доносится до нее голос мужа.
— Она пугается.
— Что я сказала?
У нее такое чувство, будто она во всем открылась... будто она вслух рассказала тут за столом всю историю сегодняшнего вечера... Не в силах вынести его взгляда, она переспрашивает:
— Что я сказала?
— Мертвые молчат, — раздельно повторяет ее муж.
— Да... — говорит она. — Да...
В его глазах она читает, что теперь ей уже ничего не утаить, и они долго смотрят друг на друга. Потом он говорит ей:
— Уложи мальчика... тебе, кажется, нужно еще чем-то поделиться со мною...
— Да, — сказала она.
И она знает, что в следующую минуту расскажет этому человеку, которого обманывала долгие годы, всю правду.
И когда она, все время ощущая на себе глаза супруга, медленно проходит с мальчиком через дверь, у нее делается удивительно спокойно на душе, словно теперь многое могло бы опять стать на свое место.
Бенефис
(Перевод Ф. Зайбеля)
I
Август Витте сидел в кафе уже с полчаса и даже не смотрел на ворох газет, лежавший перед ним, когда вбежал запыхавшийся Эмерих Бергер.
— А, наконец-то! — воскликнул Август, увидев его. — Вовремя, ничего не скажешь... Мне все приходится делать одному.
— Пардон, — сказал Эмерих, опускаясь на стул, — я должен был нанести еще один визит, насилу выбрался оттуда. Надеюсь, я ничего не упустил? Все улажено?
— Конечно, — слегка хмурясь, ответил Август. — К счастью, я тут.
— Значит, пока делать больше нечего, остается ждать начала?
— Да, пока нечего. Я велел только еще прийти Добрдалу, чтобы дать ему последние распоряжения.
— Ты велел Добрдалу прийти сюда?
— Почему бы и нет? Вид у него вполне приличный. А потом — все ведь знают, что он нам не компания.
Эмерих кивнул в знак согласия и спросил:
— А как с лавровыми венками?
— Уже в театре.
— Ну, тогда все в порядке. И, кроме нас, ведь никто об этом не знает?
— Никто. Но Фреду мы, конечно, расскажем: он будет в нашей ложе.
Эмерих покачал головой.
— А ты не думаешь, что Фреда нам лучше... не предупреждать?
— Это почему?
— Да так, знаешь... чудит он иногда, этот Фред. Чего доброго, еще не согласится.
— Ну, это дело его. Пошутить нам нельзя, что ли? Отвечаем-то за все мы одни.
— Разумеется. Один ты.
— Да, один я. Без меня вы такой оригинальной шутки никогда бы не выдумали.
— Разумеется, — улыбнулся Эмерих. — Но я готов держать пари, что здесь замешана и Бландини... Мне кажется, что...
Он встретил строгий взгляд Августа и, вместо того чтобы продолжать, смущенно закрутил головой, бросил в кофе кусок сахару и начал потихоньку насвистывать.
В кафе вошел Фред.
— Здравствуйте, — сказал он, подавая руку приятелям. — Большое спасибо за билет в ложу, — обратился он к Августу. — Но почему, позволь тебя спросить, мы опять идем на эту нелепую оперетку?
— Сейчас услышишь, — ответил Август. — Впрочем, вот и господин Добрдал.
— Кто? — спросил Фред.
— Эй, маркёр, — позвал Август, — видите, там у бильярда стоит господин и спрашивает о чем-то Франца? Позовите-ка его сюда.
— Добрдал? — недоуменно обратился Фред к Эмериху. — Что это значит? Что за Добрдал?
Эмерих показал глазами на человека, который, узнав от кельнера, где сидят молодые люди, подошел к их столу и поклонился.
Это был маленький человек в коричневом пальто а-ля Меньшиков и в меховой шапке. Спереди на тесемке болталось пенсне.
Август снисходительно кивнул ему:
— Добрый вечер, господин Добрдал. Может быть, закажете что-нибудь?
— О нет, не нужно.
— Тогда садитесь.
— С вашего позволения.
— Я пригласил вас в кафе, чтобы в последний раз... Но вы, может быть, все-таки что-нибудь закажете? Вот как раз кельнер.
— Принесите мне кофе с молоком, — сказал господин Добрдал, снимая меховую шапку и кладя ее на стол.
Эмерих осторожно взял ее и переложил на стул.
— Благодарю вас, — сказал господин Добрдал.
— Итак, — снова начал Август, — сколько у вас человек?
— Сорок. И как рассажены!
— В партере тоже?
— А как же, с одной галеркой мы ничего не сделаем. Самое главное — это партер.
— Вы их еще увидите до спектакля?
— А как же, все билеты у меня в кармане.
— Прекрасно. Итак, слушайте, господин Добрдал. Повторим еще раз. В первом акте — ничего. Мне даже хотелось бы, чтобы после первого акта аплодировали меньше, чем обычно.
— Это невозможно, господин фон Витте. Директор требует, чтобы было три вызова.
— Вот досада!
— Впрочем, знаете что, господин фон Витте? Я прикажу партеру после первого акта не хлопать.
— Ладно. Теперь второй акт — насчет этого нужно договориться. Сначала поет хор.
— Мне ли не знать, господин фон Витте!
— Вы слушайте, пожалуйста. После хора на сцене, как вы знаете, остается одна Бландини, страшно печальная; она бросается на диван, и в эту минуту выходит господин Роланд.
— Вот тут и пойдет потеха! — не выдержал Добрдал.
— Роланд? — удивился Фред.
— В этом-то и заключается вся наша шутка, — тихо объяснил Эмерих.
— Как только появится господин Роланд, — продолжал Август, — гром аплодисментов.
— Понятно, — сказал Добрдал.
— Сквозь аплодисменты, — сказал Август, — уже слышатся крики «браво»; аплодисменты продолжаются, а из оркестра подают венки. Теперь Роланд должен сказать: «Прекрасная дама... », или как там: «Прекрасная госпожа... это ожерелье вам господин мой посылает». Потом идет ария Бландини, во время которой Роланд стоит у двери. Потом Бландини подходит к Роланду и возвращает ему ожерелье.
— Это похоже на Бландини, — заметил Эмерих. Август бросил на него мрачный взгляд. Эмерих покраснел, и Август продолжал:
— Роланд берет ожерелье и спрашивает: «Что я должен передать своему господину?.. » — или что-то вроде этого. Бландини на это: «Ничего». Роланд кланяется и уходит. И тут: бурные аплодисменты.
— Овация, — подхватил Добрдал.
— Правильно: овация, шум, крики «бис»... И прикажите своим не прекращать до тех пор, пока мы не заставим Роланда выйти и поклониться. Надеюсь, вы меня поняли, господин Добрдал?
— Господин фон Витте! На меня вы можете положиться!
— Значит, — закончил Август, — пока все.
Добрдал понял, поспешно допил свой кофе, встал, откланялся и ушел.
— Теперь я хотел бы, наконец, узнать, что все это значит, — сказал Фред.
— Могу объяснить, — ответил Август.
— Любопытно, — заметил Фред.
Эмерих насторожился.
— Во-первых, — продолжал Август, — я просто не понимаю, почему все должно обязательно что-нибудь значить.
Эмерих был разочарован, Фред засмеялся.
— А во-вторых, — быстро добавил раздраженным тоном Август, — если бы вы двое были способны вдуматься как следует в это дело, то вы не задавали бы таких вопросов. Не спорю, сначала у меня была на уме только веселая шутка; но получается нечто большее, нечто хорошее, нечто, я бы сказал, разумное: мы доставим радость бедняге, о котором обычно никто даже не вспоминает. Великих артистов чествуют, на мой взгляд, достаточно; но для спектакля нужны и малые.
— Это верно, — согласился Эмерих.
— Поэтому моя шутка имеет более глубокий смысл, и если публика нас поддержит сегодня вечером — в чем невозможно сомневаться — и будет аплодировать вместе с нами, то она, может быть, сама того не подозревая, будет чествовать в лице господина Роланда всех тех маленьких людей, о которых обычно забывает.
— Вот именно: сама того не подозревая, — сказал Фред. — Потому что пять минут назад ты и сам еще не подозревал, что ты такой благородный человек.
