Нельзя сказать, что Филипп не приспособлен к жизни. Он просто не желает учиться некоторым простейшим вещам. Например, взвешивать помидоры в супермаркете. Он просто не хочет отвлекаться на ерунду. У него, мол, хватает проблем в профессиональной сфере, так что он не видит причин, почему в свой свободный вечер должен еще разбираться с тем, как отцеплять тележку для покупок. Он лучше будет стоять столбом, беспомощно озираясь вокруг, до тех пор пока его не обслужат.
Тем не менее самым странным образом он становится любимцем всех продавщиц. Они радуются, что умеют кое-что, чего не умеет знаменитый, выдающийся адвокат, они взвешивают ему овощи у кассы, продают ему половинку батона, там, где торгуют только целыми, и ведут его, оживленно болтая, в дебри супермаркета, когда он, как всегда, забывает, где стоят его мюсли для завтрака.
Чтобы не разрушать этот образ мужчины-ребенка, Филипп ходит со мной по выходным только в те магазины, где его не знают.
«Кассирши из супермаркета не простят, если в моей жизни появится женщина», — оправдывается он.
Еще более важную роль, чем дамы из супермаркета, играет в его жизни Сельма Моор, секретарь его офиса. Ей лет сорок пять, не замужем, коренастая, грудастая, с резким голосом и сердцем из чистого золота.
Она координирует его встречи, заботится о том, чтобы он регулярно питался. Приносит ему в обед салат или суши и хлопочет, чтобы и вечером он ел правильно. Поэтому его меню формируется на основе научного подхода к питанию. Я предполагаю, что именно Сельма организовала для нас неожиданный короткий отпуск в Рим.
Ах. Как было прекрасно.
Рим. Филипп был убежден, что знает итальянский, а тот факт, что итальянцы его почти или совсем не понимали, ничуть не поколебал этого убеждения.
Лучше не вспоминать.
И о пикнике в Ховахте на Балтийском море, с салатом с лапшой и фаршированными яйцами. Филипп насмехался над моим заказом — и съел все без остатка.
Пикник вылился в целый уикенд в отеле «Генуэзский корабль», расположенном прямо на пляже. Завтрак у моря, прогулки босиком, чтение низкопробной литературы, лежа в плетеном кресле, прыжки с визгом через волны, много секса на старых крестьянских кроватях и глубокий сон; опьяненные, убаюканные, утешенные и обласканные Балтийским морем.
Я люблю Балтийское море. Оно всегда там, где ты его ждешь и где оставил в свой последний приезд. Оно надежное и нежное. Не такое, как непредсказуемое Северное море. Я с неохотой вспоминаю поездку в С.Петер-Ординг в сопровождении мужчины, чье имя я вовремя позабыла. Помню только как я в предвкушении радости, засучив штанины, взбегала на дюны с криком: «Море! Море!»
Да, был отлив. И нам пришлось пробежать километр, прежде чем обнаружилась первая соленая лужа, и еще километр — настоящего моря. Нет, такие переменчивые воды я не люблю. Вообще не люблю сюрпризов, даже природных.
По-моему, Северное море проказливо и капризно, как девушка. Как примадонна, страдающая от головной боли. Как Марлен Дитрих в критические дни. Если бы Северное море было женщиной, оно красило бы губы в ресторане, пользуясь ложкой как зеркалом. А во время секса ругалось бы последними словами сквозь стоны, царапая своему возлюбленному спину до крови, а после всего курило бы в постели, а он бы держал пепельницу.
Северное море было бы женщиной, которая умеет хорошо парковаться, а еще лучше — говорить «нет», женщиной с хорошей фигурой и плохим характером. Оно мне не нравится. Северное море. Я его боюсь. Ах, я бы хотела стать такой, как оно.
Но, друзья мои, кто сравнит меня по характеру с Балтийским морем или с внутренним Альстером,[35] — помните: штормы бушуют в любой воде. Лужи могут оказаться неожиданно глубокими. И в пруду люди тонут.
12:45
Каждый раз радуюсь, когда я здесь проезжаю. Каждый раз думаю, как было бы прелестно на вопрос, где ты живешь, отвечать: «В Сердечном трепете».
Каждый раз я думаю свернуть и посмотреть, каково это — жить в местечке, которое называется «Сердечный трепет».
Каждый раз я радуюсь, проезжая этот поворот, — но не сегодня. Когда в следующий раз я этой же дорогой поеду в Берлин, это не будет дорога к нему. Может, меня будет ждать Бурги, чтобы поправить мне прическу. Может, Сильвия возьмет меня на вечеринку по случаю премьеры или присуждения премии.
Я все равно буду носить тридцать четвертый размер платья и только чуть-чуть кивну, если невзначай пройду мимо Филиппа фон Бюлова. И когда он увидит, чего лишился, лишившись меня, я внушу себе и поверю, что мой вид причиняет ему боль.
Нет, в следующий раз, когда я буду проезжать этот поворот, мое сердце не встрепенется в предвкушении радости. Я не стану шумно ликовать, как раньше, зная, что мой второй дом уже близко. Что уже недолго ждать пятничного вечера, который Филипп и я еще ни разу ни с кем не делили. Это всегда был только наш вечер, и Филипп дарил мне его неделя за неделей. С самого начала. Как драгоценность на темном бархате в шкатулке, которая защелкивается с таким глубоким богатым звуком. Как много пятничных вечеров было у нас с Филиппом? Сколько недель в году? Сколько пятничных вечеров за два с половиной года? Я всегда плохо считала в уме, но, должно быть, около ста тридцати. Вычтя наши отпуска и уикенды, когда Филипп бывал у меня в Гамбурге, остается почти сто.
Сто раз я проезжала мимо «Сердечного трепета», в то время как Филипп готовил пятничный вечер. Наполнял ванну пеной, пахнущей розами. Или брал напрокат мой любимый фильм. Зажигал свечи, накрывал стол и сам заказывал еду. Или, искупавшись, благоухая и умирая от страсти, он клал в постель сам себя — как самый лучший подарок, оставив шампанское в холодильной сумке на ночном столике, а мягкие игрушки повернув лицом к стене.
И когда эти неповторимые пятничные вечера подходили к концу, когда мы наелись, напились, насмеялись, наговорились, налюбились, тогда Филипп брал мое лицо в свои руки, и мы засыпали. И никогда прежде в жизни не была я счастливее.
Сто раз — пятничные вечера. Сто раз — Сердечный трепет.
13:05
Можно ли загорать в кабриолете? Спрашиваю, потому что солнце сильно припекает лоб и руки, но я хорошо переношу легкий загар. К счастью, я быстро загораю и выгляжу потом — по крайней мере, так я себе внушила — несколько экзотично. Полагаю, такую кожу я унаследовала от своего дедушки-венгра. «Пигментация восточного блока» — так называет это моя мать. «Балканский загар», высказался по тому же поводу один дурак, с которым я тесно общалась всего лишь пол-лета, считай три недели. Я не Брокгауз, но тот, кто относит Венгрию к Балканам, не может рассчитывать на мою благосклонность.
Я делаю радио громче, потому что как раз передают песню Дрица Боне, которая потрясающе подходит к моему будущему характеру, к характеру, который я скоро в себе воспитаю.
Дикий и опасный.
This is the last timethat you're gonna hurt me, babyThis is the last timethat you're gonna make me cry.[36]
Yeah. Oh Yeah.
Чувствую себя очень опасной.
Глядя в зеркало заднего вида, я подвожу губы, отбиваю ритм на руле и подпеваю. Слова я знаю наизусть. Дело в том, что я не запоминаю имена, телефонные номера, лица, но помню текст любой дурацкой песенки, которую хоть раз услышала. Я знаю наизусть даже песни на языках, которые не понимаю.
Например, «Girl from Ipanema» начинается так:
А ducorpo du rado duamsch poeumo e balan –cado e fica maschlinda pour casa damuor.
Я могу запоминать запутанные тексты, но, как говорится, с памятью на лица у меня не ахти. Из-за этого на каждом приеме или элитной вечеринке мне кажется, что познакомилась с огромным количеством новых людей. Абсолютно забывая о том, что половину из них Филипп уже представил мне в прошлый раз.
Не узнать кого-либо — уже достаточно плохо. Еще хуже, когда ошибочно считаешь, что кого-то узнал. Иногда это приводит к неприятным курьезам.
Юлиус Шмитт, старший партнер Филиппа, на последнем ужине был моим соседом по столу, а я была уверена, что сижу рядом с принцем Эрнстом-Августом Ганноверским, клиентом Филиппа. Недоразумение разъяснилось только тогда, когда я с открытой душой и, как мне казалось совершенно в духе Филиппа, произнесла:
«Знаете, я не понимаю, отчего все так всполошились, когда вы помочились возле турецкого павильона. Конечно, женщины высказывали возмущение, но им просто завидно, что они не могут писать стоя».
Еще совсем недавно Филипп говорил, что никто из людей за такой короткий срок не обогатил его жизнь таким множеством острот и тонких наблюдений, как я. «Значит, теперь ты представляешь себе, как много всего веселого я еще тебе расскажу, — отвечала я, — ведь, в конце концов, я проживу с тобой целую жизнь».
Довольно веселиться.
