В пятнадцать, после того ужасного случая, Робин отдалилась от матери. Столько лет прошло? Ведь ей тридцать один. Неужели она держалась от всех на таком большом расстоянии, живя всего в сорока пяти минутах езды? О своей жизни Робин рассказывала мало, разве что историю-другую о работе в дорогой частной школе — забавные случаи с детьми. Эди не знала, когда услышит что-нибудь новенькое, и выспрашивала все до мельчайших подробностей, а потом смаковала неделями, представляя, как живет ее дочь.
С чего Робин было раскрывать ей душу? Пусть даже Эди раскрывала свою. Причем раскрывала — мягко сказано. Она вонзала ногти в грудь, разрывала кожу, рылась в кровавых мышцах и раздвигала кости в поисках этой пульсирующей драгоценности — сердца. Она выкладывала его на стол. И каждый рассказ, каждая стонущая, завывающая сага звучала так, словно Эди колотит по сердцу кулаком. Оживит она его или уничтожит? Воскреснет она или погибнет? Предугадать было невозможно.
— Я тебе сейчас расскажу…
Сквозь дверь с москитной сеткой видно было, как на дубовой ветке качается под весенним ветром старая грязная кормушка.
За последние два месяца Робин уже всего наслушалась. Как Эди вышла замуж слишком рано и за первого встречного. Как они сказали перед алтарем «да» и разбили бокалы, станцевали хору, швырнули друг в друга тортами. («Он правда в меня попал, — вспоминала Эди. — Я глазурь вычищала из ушей».) Как обнялись перед фотографами, станцевали вальс под «Если мужчина любит женщину», расцеловались на прощание с друзьями Эди — юристами, друзьями Ричарда — фармацевтами, братьями, сестрами, тетушками, школьными друзьями, соседями, родителями — все как один были пьяны. И вот после этого всего, ночью, в номере для новобрачных Ричард наконец шепнул Эди: «А ты уверена?» Из-за чего, разумеется, она тут же засомневалась. Прекрасное начало семейной жизни. Браво, Мидлштейн!
Дальше — больше. Сегодня речь зашла об ужасной поездке в Рим. Она должна была стать для родителей новым началом, но кончилось тем, что Ричард все время жаловался. Начал в такси, что везло их чикагский аэропорт, а потом ныл до самого Ватикана и по дороге обратно.
— Почему он взял неудобные ботинки? Я что, должна обо всем думать за него?
— А почему вы просто не купили новые? — спросила Робин. — Вы же приехали в Италию. Там делают лучшую обувь на свете.
— Ну, в конце концов мы так и сделали, но это неважно.
Робин положила голову на стол и вздохнула. На улице зажглись фонари, подступали пыльные желтоватые сумерки. Время ужинать.
— Давай поедим? — предложила она. — Поехали куда-нибудь.
— Например?
— Куда хочешь, мам. Мне все равно.
Призрачно-белые, раздутые руки матери дрогнули. Робин видела: ужин вдвоем ей не по душе. Куда лучше рассказывать, как плох муж в постели. Или обсуждать все его финансовые просчеты за последние тридцать лет. Кстати, не желает ли Робин знать? Ее отец всегда любил больше жены свою мамочку.
— Почему ты не хочешь со мной поужинать?
— Ладно. Если уж ты проголодалась, я согласна.
— Машину поведу я, — сказала Робин, выпившая бокал вина.
— Нет, я, — сказала мать, выпившая три.
— И почему я должна все это выслушивать?
Возможно, Робин имела в виду, что странно спорить о том, кому садиться за руль, с женщиной, которая три месяца назад имела привычку класть в вино ледяные кубики. Но в более широком смысле речь шла об их теперешней жизни, о том, что мать и дочь поменялись местами, что Эди вспарывала себе грудь, швырялась в Робин чувствами, чтобы посмотреть, какое из них заденет. Эта новая жизнь была невыносима.
Робин победила.
— Ладно, ты выиграла.
— Что я выиграла?
Она повезла Эди по пригородам, по шоссе, ведущему к торговому центру «Вудфилд», и дальше, в сторону Чикаго. Мать показала дорогу к маленькой, чистенькой плазе со спорт-баром без окон, филиалом «Севен-Илевен» и магазином, где продавали мобильные телефоны. Робин припарковалась напротив китайского ресторанчика под названием «Золотой единорог», освещенного так ярко, что тротуар под витриной стал солнечно-желтым. Когда они вошли, свет упал на лицо матери, и Робин увидела, что та улыбается искренней, счастливой улыбкой.
Они пришли рано, и ресторанчик был пуст, если не считать молодой китаянки, сидевшей за столом, на котором высилась гора стручковой фасоли. Девушка встала и поспешила навстречу Эди. Они обнялись.
— Как долго вы не заглядывали! Мы уже соскучились.
— Неважно себя чувствовала, — ответила мать.
В самом деле? Робин и не знала, что́ у матери со здоровьем.
— Жаль, — огорчилась девушка.
Она была худенькая и выглядела по-панковски: в волосах лиловая прядь, высокие черные ботинки из толстой кожи, зашнурованные поверх обтягивающих черных джинсов.
— Болеть мы вам не дадим. Садитесь, я чаю принесу.
Робин стояла, растерянно глядя, как мать весело болтает с незнакомкой.
Наконец Эди представила их друг другу. Девушку звали Анна. Она заулыбалась и сердечно протянула узкую ручку, которая утонула в ладони Робин.
— Так это вы учите детей? Рада познакомиться. Ваша мама только о вас и говорит. Мы ее очень любим. Просто обожаем. Эди — наша героиня.
Робин опешила. Ее даже уязвило немного, что она не понимает, в чем дело. Почему это мать — героиня китайского ресторана?
Анна кивнула в сторону окна.
— Располагайтесь там, а я скажу папе, что вы пришли.
Мать неуклюже протиснулась к своему месту, они сели. На столе в стеклянной баночке плавали чайные розы. Робин взяла меню, но Эди ее остановила.
— Погоди. Они сами принесут лучшее блюдо.
Робин огляделась. На стенах — черно-белые фотографии далеких городов, столешницы из нелакированного дерева. Ресторанчик не похож на захолустный. Определенно, ему не место рядом с заведением под вывеской «Козел Билли».
— А тут очень мило, — заметила Робин.
— Это все Анна, — сказала Эди. — Дай волю ее отцу, здесь все было бы точь-в-точь, как в любом китайском ресторане. Анна хочет привлечь сюда яппи.
— И получается?
— С переменным успехом. Поживем — увидим.
Не так давно ее мать работала на компании, которые строили все эти пригородные центры. Она хорошо знала местные магазины, видела, как они появляются, а потом исчезают. У отца было свое мнение насчет того, как сделать бизнес успешным. Правда, он остался с одной аптекой, а ведь в девяностых у него было целых три. Робин в любой момент поставила бы деньги на то, что Эди окажется права.
— «Единорогу» нужно больше рекламы. В том числе в Интернете, — сказала Эди. — Я им помогаю. Оформила кое-какие документы. Мне ведь не трудно, все равно делать нечего.
Робин сразу стало легче: значит, у матери есть занятие, она не сидит постоянно на кухне и не варится в собственном соку — ненависти, досаде, обидах, злости, которые копила так долго. Если она бывает здесь часто и помогает людям, не все еще потеряно. Эди всегда кому-нибудь помогала — старикам, синагоге, на Рождество кормила бездомных, поддерживала женщин-политиков, бесплатно консультировала семьи по юридическим вопросам. И все это делала с полной отдачей, сидела за работой допоздна и ложилась, когда Робин с братом уже давно спали. Боже, куда пропала та энергичная, неравнодушная, общительная женщина? Неужели это она сидит напротив? Там, под всем этим весом?.. Робин позволила себе уронить в душу зернышко надежды, полила его зеленым чаем, и яркие лампы ресторана, как солнце, осветили росток.
Из кухни вышел китаец в куртке шеф-повара. У него были тонкие усики, брови дугой, на лбу и на щеках — длинные морщины. Он вытер полотенцем руки и аккуратно зажал его под мышкой.
— Эдит!
Ну конечно, подумала Робин. Она — Эдит в правах, в свидетельстве о рождении, в карточке избирателя. Так почему не быть Эдит в китайском ресторане?
Мужчина постоял, спокойно ожидая, когда Эди пригласит его за столик, сел, погладил ее запястье и сложил руки на столе.
«Интересно, — подумала дочь, — а мама знает, что он в нее влюблен?»
— Так вы — та самая Робин? — сказал китаец.
— Да. Я невероятно знаменита.
— Меня зовут Кеннет Сонг.
Он внимательно поглядел на нее с едва заметной улыбкой.
— Вы очень похожи на мать.
Робин с большим трудом удержалась, чтобы не дернуться, не вытаращить глаза и, сжав губы, не уставиться на него, будто спрашивая: «Ты что, обкуренный?» Этот взгляд она применяла с юных лет, он никому не нравился, тем не менее, хорошо действовал. Она хотела сказать: «Это каким же образом я похожа на женщину весом в триста пятьдесят фунтов?»
Наверное, он заметил что-то, чего не замечала она. В конце концов, у них были одинаковые глаза, черные сверкающие пули — глаза-то не спрячешь, — темные кудри до плеч и, возможно, улыбки. Если мать и дочь улыбались.
